Неохотно, но решительно отстранившись, Томас втянул в грудь воздух, затем прерывисто выдохнул, пытаясь успокоить бешеный стук сердца. На его языке вертелись слова извинения, и он честно собирался произнести их, как и полагалось джентльмену, но когда он поднял глаза и посмотрел на ее лицо, с приоткрытыми влажными губами и широко распахнутыми затуманенными глазами, которые казались более зелеными, чем раньше, его губы сказали совсем другое, игнорируя приказы мозга.
— Это был сюрприз.
Она моргнула.
— Приятный, — добавил он, довольный, что его голос звучит более спокойно, чем он себя чувствовал.
— Меня никогда не целовали, — сообщила Амелия.
Томас улыбнулся, немного забавляясь.
— Вообще-то я целовал вас вчера вечером.
— Нет так, — шепнула она, словно бы про себя.
Его тело, начавшее успокаиваться, снова воспламенилось.
— Что ж, — сказала она все с тем же потрясенным видом. — Полагаю, теперь вам придется жениться на мне.
Услышь он такое от любой другой женщины… черт, после любого другого поцелуя, Томас не испытал бы ничего, кроме раздражения. Но что-то в голосе Амелии, в ее лице, все еще хранившем довольно милое озадаченное выражение, вызвало диаметрально противоположную реакцию. Он рассмеялся.
— Что вас так рассмешило? — требовательно спросила она. Впрочем, она была слишком сбита с толку, чтобы что-то требовать.
— Не имею понятия, — честно ответил, он. — Повернитесь, я застегну пуговицы.
Амелия ахнула, схватившись за шею, и Томас усомнился, едва ли она вообще заметила, что он расстегнул ее платье сзади. Некоторое время он не без удовольствия наблюдал за ее тщетными попытками застегнуть пуговицы, затем сжалился и нежно отвел ее пальцы в сторону.
— Позвольте мне, — промолвил он.
Как будто у нее был выбор.
Он не спешил, вопреки доводам рассудка, твердившего: чем быстрее он застегнет платье, тем лучше. Но его заворожил вид ее бархатистой кожи и золотых прядей, падавших на ее шею сзади и трепетавших от его дыхания. Не в силах устоять перед соблазном, он склонил голову и поцеловал ее в шею.
Она откликнулась тихим стоном.
— Пожалуй, нам лучше вернуться, — грубовато сказал Томас, отступив на шаг. Но тут он сообразил, что не застегнул последнюю пуговицу на ее платье, выругался себе под нос. Было бы опрометчиво снова касаться ее, но он не мог допустить, чтобы она вернулась в дом в таком виде. Поэтому ему ничего не оставалось, как только довести дело до конца со всей решимостью, на которую был способен.
— Готово, — буркнул он.
Амелия повернулась, глядя на него с таким настороженным видом, что он почувствовал себя соблазнителем невинных девушек.
Удивительно, но его это нисколько не огорчило. Он предложил ей руку.
— Проводить вас назад?
Она кивнула, и Томас внезапно ощутил очень странную и настойчивую потребность… знать, о чем она думает.
Забавно. Его никогда не интересовало, что думают другие.
Но он не стал спрашивать. Он никогда этого не делал, и потом, какая в этом надобность? Рано или поздно они поженятся, и не важно, что они думают, не так ли?
Амелия никогда не предполагала, что румянец смущения может оставаться на щеках в течение целого часа, но, очевидно, ее щеки все еще горели, поскольку, когда вдовствующая герцогиня встретила ее в холле приблизительно через час после того, как она присоединилась к Элизабет и Грейс в гостиной, ей хватило одного взгляда на лицо Амелии, чтобы ее собственное лицо буквально, побагровело от ярости.
И теперь она стояла, вынужденная молчать, пока герцогиня изливала на нее свое негодование, повысив голос до впечатляющего крещендо:
— Черт бы побрал эти чертовы веснушки!
Амелия вздрогнула. Леди Августа и раньше бранила ее за веснушки, хотя их число никогда и не превышало десятка, но впервые ее гнев перешел в богохульство.
— У меня не появилось ни одной новой веснушки, — возразила Амелия, удивляясь, как Уиндему удалось избежать этой сцены. Он исчез, как только проводил ее, с пламенеющими щеками, в гостиную, оставив на растерзание своей бабки, которая любила солнце не больше, чем летучая мышь.
Впрочем, в этом была своеобразная справедливость, поскольку Амелия испытывала к вдовствующей герцогине не больше симпатии, чем к летучей мыши.
Леди Августа отпрянула, пораженная ее репликой.
— Что ты сказала?
Амелия не испугалась и не удивилась ее реакции. Никогда раньше она не возражала герцогине. Но похоже, в последние дни Амелия перевернула новую страницу в своей жизни, предполагавшую если не нахальство, то не которую дерзость и упрямство. Поэтому она твердо повторила:
— У меня не появилось новых веснушек. Я пересчитала их перед зеркалом.
Это была ложь, но она доставила Амелии истинное удовольствие.
Рот леди Августы сжался в узкую линию, как у рыбы. В течение десяти секунд она сверлила Амелию свирепым взглядом, что было на девять секунд дольше, чем требовалось ранее, чтобы заставить Амелию очень сильно смутиться, и затем рявкнула:
— Мисс Эверсли!
Грейс буквально выскочила из гостиной, благо дверь, ведущая в холл, была распахнута.
Но вдовствующая герцогиня, казалось, не заметила ее появления, продолжив свою громогласную тираду:
— Неужели никому нет дела до нашего имени? До нашего рода? Бог свидетель, я единственная в этом проклятом мире, кто понимает всю важность… все значение…
Амелия в ужасе смотрела на нее. На мгновение ей даже показалось, что леди Августа сейчас заплачет. Это было невозможно. Амелия была уверена, что вдовствующая герцогиня биологически не способна на слезы.
Грейс шагнула вперед и обняла вдовствующую герцогиню за плечи, поразив всех.
— Мэм, — успокаивающе произнесла она, — у вас был трудный день.
— Ничего подобного, — огрызнулась герцогиня. — Он был каким угодно, но только не трудным.
— Мэм, — снова сказала Грейс, и Амелия опять восхитилась ее ласковым спокойным тоном.
— Оставь меня в покое! — рявкнула герцогиня. — Мне надо думать о династии. А ты никто и ничто!
Грейс отпрянула. Амелия видела, как она судорожно сглотнула, но не могла сказать, что это — близость слез или признак ярости.
— Грейс? — осторожно сказала она, даже не зная, о чем спрашивает, но чувствуя, что она должна что-то сказать.
В ответ Грейс лишь покачала головой, что, видимо, означало «не спрашивай», оставив Амелию гадать, что же могло случиться прошлым вечером. Потому что никто не вел себя нормально: ни Грейс, ни вдовствующая герцогиня, ни определенно Уиндем.
Не считая его исчезновения со сцены. Это по крайней мере было вполне предсказуемо.
— Надо проводить леди Амелию и ее сестру в Берджес-Парк, — объявила леди Августа. — Мисс Эверсли, распорядитесь, чтобы подали карету. Мы поедем с нашими гостями, а потом вернемся в собственном экипаже.
Губы Грейс удивленно приоткрылись: но она привыкла к вдовствующей герцогине, к ее вспышкам ярости и причудам. Грейс кивнула и поспешила выполнить поручение.
— Элизабет! — в отчаянии воскликнула Амелия, заметив сестру, показавшуюся из гостиной. Предательница уже развернулась и попыталась вернуться назад, оставив ее наедине с леди Августой. Амелия поймала ее за локоть, процедив сквозь зубы: — Дорогая сестричка.
— Я не допила чай, — жалобно сказала та, махнув в сторону гостиной.
— Он остыл, — отрезала Амелия.
Элизабет попыталась улыбнуться вдовствующей герцогине, но выражение ее лица скорее походило на гримасу.
— Сара, — обратилась к ней вдовствующая герцогиня.
Элизабет не стала поправлять ее.