Все стражники уже знали Арш, не гнали прочь и иногда угощали яблоками и сушеным инжиром. «Эх, птичка, – говорил старый десятник и качал головой. – Лучше поищи другого жениха себе».
Арш чувствовала, что ожидание, которым сперва был пропитан дворец и все разговоры, с каждым месяцем и годом становится все прозрачней, тоньше, рассеивается как клочья тумана. Молитвы звучали как заученный набор слов, торопливая скороговорка. Молитвенные ленты потускнели от дождя и солнца, их снимали и не вешали новые. Страной правили советники императора, но все уже шептались о том, кто же займет пустующий трон.
Арш знала, что должна что-то сделать, но только одно было ей подвластно, – она могла пройти обряд, получить взрослое имя.
Мать надеялась, что жрец отговорит Арш или вовсе откажется давать наставления такой юной девочке. Думала, что Арш и сама испугается, увидев обугленные рога, засыпанный пеплом алтарь Безымянного духа, и жреца, – косматого, перепачканного в золе, одетого в шкуру. Но Арш не убежала, не спряталась за мать, не отвела взгляд.
– Дочь умнее тебя, – сказал жрец матери. – Сейчас степь спокойна, никто не помешает ей пройти обряд. А через три, четыре года, что здесь будет? Свара, смута, грызня за трон. Лучше пусть идет сейчас.
Жрец научил Арш гимнам ночного бдения, дал кувшин с водой и на три дня и три ночи отправил в степь. Днем Арш спала, укрывшись среди высоких трав от палящего солнца, но ночью спать было нельзя. Каждую ночь Арш пела гимны, вслушивалась в звуки ветра, смотрела, как движутся звезды. Один раз ей почудился блеск глаз среди высокой травы, но зверь не приблизился, не нарушил ночного бдения.
Арш пела, смотрела и слушала, но сердце глодала тоска. «Свара, смута, грызня за трон», – сказал жрец, словно не было и тени надежды, что император вернется.
– Я буду ждать его, я дождусь, – шептала Арш, вплетала эти слова в строки гимнов. – Буду его невестой, и он вернется.
К исходу третьей ночи, когда от голода тело стало прозрачным и легким, а по щекам катились слезы, незамеченные и непрошенные, – ветер принес новое имя.
Голос тоски, крик ночной птицы – Нэйно. «Нэйно, Нэйно», – пела степь, обновляя душу, и Нэйно поднялась, протянула руку к тонкому серпу луны и выкрикнула свое имя.
Вместе с другими женщинами мать встречала ее у ворот и спросила, как полагалось:
– Кто ты? Где Арш?
– Арш больше нет, – ответила она. – Меня зовут Нэйно.
Мать заголосила, разорвала покрывало, вцепилась себе в волосы.
– Моя Арш, мой воробушек! – кричала она, повалившись в пыль. – Горе, нет моей птички!
Женщины подхватили ее плач, причитали, завывали, царапая лица.
Слушая их, Нэйно смотрела на дорогу. Но там не было ни императора, ни его вестника, ни белых волков.
Смута зрела медленно, долго. В глубине дворца, в тронном зале советники делили власть, города, дороги, войска. До Нэйно добирались лишь слухи,– трон все пустует, Заклинатель в ссоре с Предводителем воинов, северное войско покинуло столицу, а императорская стража пока не знает, кому присягать… Слова, пересуды, сплетни, – но перемены во дворце говорили громче всяких слов.
Ворота теперь всегда держали запертыми, еда для прислуги стала скудной и пресной, светильники по вечерам гасили рано – берегли масло. Часть слуг разбежалась из дворца, кто-то устроился в домах богачей, кто-то вернулся к родным полям. Для вышивальщиц почти не осталось работы, и Нэйно мыла полы, носила дрова и стирала наравне с другими служанками.
В тот год, когда Нэйно исполнилось пятнадцать лет, воздух во дворце накалился до предела. Предводитель воинов исчез. Одни говорили – отправился собирать тех, кто был ему верен, другие – что убит ядом или чарами, закопан в степи. Заклинатель готовился занять трон и уже носил на запястьях изумрудные императорские браслеты, лишь медальоны не решался надеть.