– И у него было детское имя? – Нэйно улыбнулась, почти против воли. – Как его звали?
– Кьоники, – ответила Карионна.
Кьоники, волчонок.
Рыдала ли Карионна, когда он вернулся после обряда? Рвала ли на себе волосы, кричала ли: «Где же Кьоники, где мой волчонок?» Нэйно не могла представить такого.
И вдруг вспомнила далекий день на исходе туманной зимы и идущую через двор женщину – окруженную стражей, закутанную с ног до головы в покрывало с бубенцами. И, пораженная догадкой, воскликнула:
– Ты приезжала во дворец! Ты та, последняя целительница!
– С чего бы старой женщине покидать свой дом? – Карионна покачала головой, а потом сказала, глядя на закатное солнце: – Помни Чарену. Пой о нем.
Нэйно не вернулась в столицу. Иногда думала послать весточку матери, но отгоняла эту мысль, не успев развернуть чистый лист и достать чернила. Видела как наяву: мать читает письмо, а потом бросается умолять Киржа; мольба достигает Заклинателя, а тот велит найти Нэйно, отобрать медальон, запретить бродить по дорогам, расспрашивать людей и рассказывать им об истинном императоре. Ведь теперь Заклинателя называли вторым императором, жизнью империи, подателем благ.
В караванах, к которым прибивалась Нэйно, в каждом дворе, куда ее пускали ночевать, в любой лавке, где давали ломоть хлеба, – всегда обсуждали новости, пересказывали слухи. Нэйно искала в них знак, примету возвращения императора и не находила. Бунты вспыхивали и гасли, где-то бушевали пожары, но торговля шла все лучше, год урожайный, а новый император правит сильной рукой, с ним благословение духов.
«Через много лет», – сказала Карионна, но разве она знала точно?
Первый гимн Нэйно написала о том, что видела сама: об императоре, спускающемся по сорока сияющим ступеням, о преданных ему людях и о волках, о счастливой столице. Гимн был коротким – всего десять строк – и Нэйно пела его, шагая вместе с караваном, и все чаще слышала, как люди подхватывают напев, вторят ей.
Второй песней был плач, стон о запечатанной гробнице, – Нэйно пела его вечерами у костров и в домах приютивших ее людей. Все смолкали, слушали, надвигающаяся ночь казалась тоскливой и темной.
Нэйно шла путем, которым некогда прошел император, расспрашивала о нем. Хранила в памяти эти рассказы, перебирала каждое слово, стремилась отделить правду от вымысла, чтобы потом вырастить новые гимны, новые песни.
Затем, как и прежде, широкий путь превратился в узкую тропу, а шумный караван сменился одиночеством. Едва приметная дорожка бежала через степь и вывела Нэйно к озеру жриц луны.
Небо темнело, звезды проступали на нем, мерцали, стареющий серп висел на востоке, золотисто-алый. Нэйно шептала гимн, и собственный голос казался ей чужим и далеким. Ноги отяжелели, увязали в страхе, как в волнах песка, мысли метались. Разве можно приходить к кровавым женщинам ночью, в разгар их силы? Надо бежать прочь, переночевать у дороги, вернуться к озеру на рассвете.
Но Нэйно шла вперед, шаг за шагом, и не переставала петь, еле слышно.
На берегу горел костер. Но всего один, а не множество. Воздух был пронзительным, свежим, – ни запаха крови, ни черного дыма. Нэйно огляделась, ища алтари и россыпи костей, но увидела лишь косматую тень.
Та поднялась с земли – медленно, словно каждое движение причиняло боль. Огненные отсветы упали на лицо, измазанное в саже, озарили кривую усмешку и лихорадочный блеск глаз.
– Я Акарат.
Голос был резким, как звук удара. Еще шаг – и тень превратилась в женщину, одетую лишь в юбку из шкуры и в ожерелья из бусин и костей. Одна рука висела безжизненно, как плеть, а другая сжимала рукоять серпа, – старого, почерневшего то ли от ржавчины, то ли от крови.
– Учить тебя не буду, – сказала Акарат. – Ты обещана мужчине, луна тебя не примет. Уходи. А если пришла за чарами – возвращайся, но приводи жертву.