Дангорт вдруг вспомнил, как супруга ест сладкое, когда думает, что этого никто не видит.
С наслаждением откусывая куски побольше заячьими передними зубами, облизывая растопыренные пальцы и блестящие от тающего сахара губы, да ещё ароматно причмокивая и вздыхая, щуря по кошачьи серебристые глаза!
Беглое воспоминание, тронув подернутую маслянистой пленочкой поверхность памяти, потревожило её, отдавшись странным жаром в паху.
Карацитова девка! Каждое её движение, даже то, как она ест, ходит, спит, говорит, надувает губы, врёт, двурушничает — всё, всё рождает этот грёбаный, больной жар, делающий плоть каменной, а разум — вязким, как любимый Амеллой жуткий, приторный кисель из засахаренных, вареных ягод.
Когда он перестанет хотеть её, как НАЛОЖНИЦУ?
Когда эта серебристая зараза покинет его кровь?
Когда Амелла Дангорт станет ЖЕНОЙ?
Когда закончится бунт? Чем его подавить?
И вот теперь...
Стоило только припомнить, как девчонка облизывает пальцы, член уже рвёт штаны, и всё тело ноет так, будто не много лет назад разодрали маги — бунтари Карателю рожу и половину туловища метко брошенными, пылающими Потенциалом бомбочками, а каких — то полчаса назад.
— Ну ясно, — пробормотал Дангорт себе под нос, надавив коленом на край постели — То, что не доделали "синцы", доделает их кровная родня...
— Что? — переспросила Амелла, приподняв голову от всё ещё подпирающих её кулаков — Чего? Чего ты сказал? Не поняла, Дейрил.
Одним движением перевернув супругу на спину, приказал, рывком развязав штаны, высвободив горящий нестерпимой болью, напряженный член, злясь и досадуя одновременно:
— Развяжи это карацитово платье, Мелли. Покажи мне груди! Теперь... юбку выше и ноги шире. Погладь себя там... Всё! Пока от тебя больше ничего не требуется.
Хм... Если бы. Если бы так!
Глава 38
Постаравшись справиться с дыханием, внезапно становящимся вязким и сладким, ровно только что сваренная, горячая пастила, Амелла выполнила то, что было ей приказано.
Что наложница, что жена, что любовница — больно много разницы в этом разве? Что та, что другая, что третья, а всё одну ношу несёт — своего Мужчину. Баюкает, нянчит, качает, словно ребёнка, оберегает, утешает и успокаивает. Правит им, как шея головой. Чтоб на сторону не смотрел, а если и посмотрит, то не засматривался! Чтоб помнил, куда глядеть. Где свет — тот, настоящий, а не призрачные огни — гнилушки болотные, яркие, но быстро гаснущие, не дающие ни тепла, ни покоя.
Ну, а засмотрится если, забыв про истинный свет, про истинное тепло, родное...
— Если нырнёшь в чужую постель, Палач, — выдохнула едва слышно, послушно разведя ноги и едва с ума не сойдя от своих же прикосновений к своей же стремительно теплеющей, нежной плоти — Так сама тебя и убью. Пикнуть не успеешь, Каратель... Голову свалю набок, аки курёнку праздничному. Не один ты ножами махать умеешь.
Дангорт искривил губы в... то ли злорадной ухмылке, то ли радостном смешке:
— А ты ревнива, Мелли! Ну что ж... мне нравится. Любовь, да и другие чувства без ревности не существуют. Ничего без неё не живёт. Даже ненависть! И вот, что ещё скажу тебе, дорогая моя...
Уперев колени в простыни, обеими руками погладил упругие, сливочные бедра жены, нагло дразня и не торопясь дать ей то, чего теперь дрожащая от страсти и злости, нестерпимо она хотела!
Завернув подол платья выше, положил руку на теплый, нежный живот. Описав круг ладонью, опустился ниже и начал тревожить грубыми, нетерпеливыми пальцами радостно отзывающиеся им мягкие, гладко выбритые складки, уже текущие призывной влагой и живым ароматом.
— Ммм, — нейра Дангорт прикрыла рот ладонью — Говори! Хочу слышать.
— Всегда рад, красавица! — палец Дангорта тронул ноющий клитор и остановился, прижав его — Всегда рад и счастлив пойти тебе навстречу. Я тебе не изменю, не в моих это силах. Я, знаешь ли, чту законы! От Богов они исходят, либо от людей — это мне один хрен. Есть закон, так и должен он выполняться. А вот ты, дорогая супруга, по тонкому лезвию ходишь. То садовники, то сынки министров, то маги — недоучки, то теперь...
Вовремя прикусив язык, дабы не сболтнуть лишнего про того игруна, послушника Никса, продолжил сладкие пытки и скабрезные речи.
— Ты, Мелли, первая на сторону и скакнёшь, задрав подол! Вот, и подумай сама, по чьей шее нож вперед проедется.
— Дейрииил, — застонала Амелла, вытянувшись струной, пытаясь уйти от мучающей руки — Я не буду... я так не сделаю!
Приблизившись к стонущему, ожидающему проникновения телу, тронул каменеющим, набухшим членом призывно развернутые, розовые складочки.
— Конечно, не сделаешь, — прошипел, входя в тело, как острый, мясницкий нож в ещё дышащую добычу — Не успеешь. Если только глянешь в сторону... убью, Мелли. Ноги шире! Ну что, чувствуешь меня? Хочешь?
— Хочу! — взвизгнула, вонзив острые, умелой прислугой напиленные ногти в бронзовые плечи Дангорта — Сил ведь нет, как хочу! Чтоб тебя разорвало... КАРАТЕЛЬ!
И, тут же возбудившись от её желания, от этого крика, явившийся, некрепко дремавший до этого Зверь, взорвавшись рычанием и искрами чешуи, обсыпавшими крепкие плечи, принялся тяжело полосовать нетерпимо ноющим членом желанное тело.
Он врезался, вбивался, въезжал в неё так, словно намереваясь разорвать, не дожидаясь, когда подвернется острый нож или кинжал под мстительную руку!
— Моя! — выдыхал, нанося удары один за одним.
— Мой, — отвечала она, послушно следуя за ударами, стараясь отдать своему Мужчине всё, что имелось у неё в эти часы — Мой! Не отдам! Никому не отдам.
Острые, саблевидные когти впились Зверя впились в бедро Амеллы, её же ногти надорвали кожу на бронзовом плече, пустив на волю рубиновые струйки. Теперь с спальне душно и сладко пахло страстью, кровью, болью, горящим сальмским деревом и горячим, оплывающим свечным воском.
— Мелли, — шептал Каратель, давя поцелуями обнаженные, тугие груди и розовые соски, одновременно сжав рукой ягодицу жены — Ты внутри, как патока! Сладкая моя прелесть...
Она выгнулась и завыла от удовольствия, когда неосторожно выступившие клыки легко задели соски и серебристую от испарины кожу грудей.