— А здесь что с ним делать, — скрежещет Людмила Сергеевна. — Не связывать же гостя дорогого.
— Ничего, — уговаривает Надя. — Он пару стаканов хлебнет и притихнет.
Напротив сидят дядья — большой, как слон, флегматичный и нудный дядя Коля и худой, морщинистый, подвижный дядя Костя — тот, что ружье на охоте забыл.
— Говорят, сейчас промышленность восстанавливать будут, — говорит дядя Коля неторопливо.
— Слушай больше, чего говорят! — бросает свысока дядя Костя.
— А ты, дядь Коль, — подначивает двоюродный племянник Леша, — пошел бы на завод сейчас?
Дядя Коля степенно обгрызает куриную ногу.
— Что там делать, на том заводе? Оборудование разворовали, станки на металлолом попилили… И площадей половины нет — где склад… где армянский автосервис…
Дядя Костя с гримасой опрокидывает рюмку.
— Плохо только, — произносит он назидательно, — что люди без правил стали жить. Раньше этот был… моральный кодекс строителя коммунизма. — Он пихает дядю Колю в толстый бок: — Помнишь моральный кодекс строителя коммунизма?
— Как же! — отвечает дядя Коля, издавая смешок. — Я и присягу помню! Наизусть помню, сказать могу!
— Э, — говорит дядя Костя скорбно и машет рукой. — Забудь. Страны такой нету, какой ты присягал.
— Я законы пионерской организации и то, — довольно продолжает дядя Коля, раскрасневшись лицом. — На тетрадке были. На обратной стороне.
— Вот, а сейчас никаких законов… раньше еще заповеди были, батюшка учил.
— Сейчас тоже по заповедям жить можно, — великодушно разрешает дядя Коля.
— Можно, — дядя Костя бьет по столу так, что звенит посуда. — А давно ли ты в церковь ходил? — он пригорюнивается. — Было все по правилам, а потом начальники нас продали и предали, и все теперь не как у людей…
Двоюродный племянник Леша — охранник — сосредоточенно пьет водку, не пьянея. Глаза его злеют от рюмки к рюмке, но остаются трезвыми, и от этого жутко. Марине кажется, что кто-то, похожий на Лешу, остервеневший от ненависти, застрелил Вадима. Парадный костюм его стесняет. Рядом жена — веселая и потная официантка Лена, которая все время поправляет что-то в одежде — то соскочившую бретельку, то вырез, то рукав.
Следом — молодящаяся тетка Галя. Как шепнула доверительно Людмила Сергеевна — всю жизнь на иждивении у трех любовников прожила, и с нею дочка Ира, которая тою же дорожкой направляется. Редкие взбитые волосы тети Гали, как паутина, в которой, словно пойманная мошкара, сидят капельки лака.
— Ох, хорошую девку себе оторвал! — восклицает она, обращаясь к Теме. — На что она только польстилась, что нашла-то в тебе? Уж я ли в мужиках не разбираюсь, — сообщает она во всеуслышание. — Я как рентгеном вижу, кто такой, меня не убедишь, хоть и родня. Вот и Ириша говорила давеча… а Ириша вся в меня, лучше даже — так и стрижет!
Ириша с кислым выражением лица обращается к Марине и цедит:
— Что ж… будем подругами… — и по выражению лица ее видно, что она скорее повесится.
Лорка молчит. Ей не положено заигрывать с Темой, и она скучает. На углу — замуж не надо — несмело ковыряет вилкой курицу баба Вера.
— Рукой возьми! Рукой! — советует Лена, но баба Вера боится явить невос-питанность.
— Стол-то полная чаша, — говорит она с неожиданной тоской. — А мы, помню, в девяностых годах, когда есть было нечего, человека съели…
Дядя Костя роняет прибор, а Надя от неожиданности давится блином. За столом воцаряется тишина.
— Как это, человека съели? — возмущается тетя Галя. — Ты чего выдумываешь?
— Вот так, — жалуется баба Вера и крошит хлеб. — Я до сих пор не знаю. Гадаю, человек или нет. Когда в магазинах совсем, совсем ничего не было, щупальца кальмара за счастье почитали, мы поехали в Москву. И в маленьком каком-то магазинчике при нас, из-под полы, воровато… продавщица мясо вытащила. Какое счастье было! Мясо! Мы и думать не могли. Схватили и купили. А стали готовить, видим: не говядина, нет. И не копытное. Прикидывали: вдруг человек? — баба Вера пригорюнивается. — Но все равно съели. Очень есть хотелось. И я думаю: что было за мясо?
— Господи! — облегченно выдыхает тетя Галя. — Напугала, аж до родимчика!
— Нельзя такой мнительной, — говорит дядя Коля неторопливо. — Откуда человек? Ну, собака, в крайнем случае. Так их китайцы трескают за милую душу… Ну, обезьяна из зоопарка сбежала. Но уж человек… это перебор, ей-богу. Тут и думать нечего.
— Да чего это мы про страшное? — кричит запьяневшая Надя и трясет перманентом. — За молодых! Горько!
Гости пьют за молодых и отрываются от стола — подышать, покурить, отдохнуть. Марина неприязненно ежится, ей жалко себя и жалко Тему, она наблюдает его молчаливые мучения и твердо знает, что с собравшимися ее никогда ничего не будет связывать. Даже Павлик держится враждебно — он угрюмо поглощает гречку, переламывает куриные кости, время от времени поднимает глаза, как медные пуговицы, утыкается в Марину — и опять методично шевелит челюстями. Марине страшен его больной взгляд, она встает и смотрит в окно, на палисадник у дома, на цветущие перед калиткой золотые шары — неспокойные, тревожные цветы.