— Какие они яркие у вас, — вырывается у нее невольно.
— Кто? — спрашивает Тема.
— Золотые шары.
— Да, разрослись, — соглашается Тема. — Потому что ворованные.
— И что? — не понимает Марина.
— Так. Украденые — лучше приживаются. Ты не знала? Купленные зачахнут, засохнут… а украденные — никогда.
Он отходит. Павлик вылезает из-за стола, подходит шаткими шагами, бессмысленная пьяная физиономия искажается, и он произносит угрожающе, словно приносит обет, обещая неприятности:
— Шалава.
Марина ежится и отдаляется к другому окну. Ей жутко. У Павлика плохо с головой, и он опасный бывает. Кто в семействе пооткровенничал с дебилом на деликатные темы? Постельные хлипкие тайны плохо хранятся. Теперь он знает секрет, но не знает, что внутри секрета неправда. Обидно, она не заслужила. Она виновата, и кто-то должен высказать ей бранные слова… но по другому поводу. Может быть, тот, кто стоит на улице, за цветочной порослью, и, задрав голову, смотрит в окно. Марина приглядывается и застывает — мать Вадима изучает далекий Маринин силуэт, будто хорошую знакомую, заблудившуюся на чужой территории. Что ее привело к кичливому забору вокруг домов местной буржуазии? Вот она манит Марину рукой, Марина забывает о гостях, забывает даже о бабушке с Лоркой — она, оцепенев, выходит из комнаты, спускается по лестнице, двигается, словно лунатик, по дорожке — навстречу сгорбленной женщине в темном.
Визгливо газует машина, застрявшая в колее. Грязь летит, взмывая в полете вертикально. Марина сидит на лавочке, следит за комками земли и с ужасом чувствует, что не могла поступить иначе. Кажется, будто некто невидимый ведет ее за руку, не спрашивая желания. Маринино парадное платье, в ярких пятнах и разводах, нелепо смотрится рядом с темным одеянием женщины, но Марине безразличен вид, и она довольна безразличием.
Молодецкий посвист раздается из кустов. Под стеной многоэтажки происходит сцена: обитательница бабка цепляется к мирной компании, облюбовавшей скамейку под окнами. Марина вспоминает: Тема издевался, что бабка верещит только белым днем, а ночью, когда на том же месте кипит гопота, неуравновешенной бабки не слышно и не видно. Тема… Марине странно даже думать о нем. Нечто, навсегда оставшееся в прошлом. Как хорошо, что не надо лгать, не надо рожать детей. Она не хочет рожать. Собака Люська… пусть она. У нее хорошо получается, шесть щенков — не шутка. Марина свободна. Мысли путаются из-за выпитой алкогольной газировки, шампанского — осетинского, кажется.
Женщина в темном смотрит на нее с робостью и спрашивает искательно:
— Хочешь, я тебе лоскутное одеяло сошью? Я в юности красиво одеяла шила.
Ее пальцы лежат на бязевых коленях, морщинистые натруженные пальцы, и Марине вспоминается бабушка.
Женщина несмело продолжает:
— Тоненькая была девочка, веселая. Подруг много. Наверное, это была не я. Не верится. Той девочки нету давно. И меня, кажется, нету. А руки помнят.
Она замолкает и вдруг оживляется, вспоминая, с чего начала:
— Так хочешь, сделаю?
— Спасибо, — бормочет Марина, на ходу привыкая к новой знакомой. Она не поняла, как обращаться, что их связывает и почему они вместе на лавочке. — Зачем? Куда мне?
Она недоумевает, почему важная встреча, а разговор идет о лоскутных одеялах. Одеяла нужны, когда бурлит жизнь, большая семья, много детей и домочадцев, — тем, кто строит дома, копает огород, вытирает сопли и зады, покупает машины и варит борщ кастрюлями, которые не лезут в холодильник. Эта докучная благодать не для нее. Есть ли у нее будущее? Она сомневается.
Туфли на ногах тяготят, она освобождает ноги и с удовольствием кладет стопы на прохладную пыльную землю. Что-то колется, но Марина не обращает внимания. Мимо проезжает на детском велосипеде низкорослый дворник, заглядывается на Марину и скалит зубы в улыбке.
— Для красоты, — поясняет женщина. — Красота нужна… Что бы ни творилось с человеком, он везде красоту ищет…
Она затихает, молчит и продолжает, шелестя еле слышно, как упавшие листья на аллее: