— Геннадьич, — почтительно кивает разгоряченный сосед, постепенно, сантиметр за сантиметром, зажевывая луковую стрелку. — Купи шашку. Такая вещь!
— Шашку? — вяло спрашивает Анатолий Геннадьевич, ковыряя в тарелке.
— Мужик один казацкие шашки продает. С ума сойдешь! Сувенирные покупает, на сургуче, знаешь, мягкие. Потом закаляет до пятидесяти роквеллов, крепит к рукоятке… во шашка получается! — он выставляет торчащий вертикально большой палец размером с огурец.
— Сколько тянет? — между делом интересуется Анатолий Геннадьевич.
— Пять штук.
Анатолий Геннадьевич усмехается грустно, словно снисходит до рода людского.
— За что? За то, что он статью о холодняке сам себе смастерил? Это его проблемы. За такие бабки, — он тянется к сервировочному блюду, — за такие бабки мне из Японии антикварный меч привезут. И вообще, — он равнодушно жует, — на кой черт мне шашка? Мне ею же потом и голову срубят.
Стол гудит, давая понять, что присутствующие оценили тонкий юмор.
— Откуда пессимизм, Геннадьич? — угодливо спрашивает мужчина, сидящий с другой руки, и черпает нечто салатное.
— Оружие без дела лежать не любит, — неторопливо рассуждает Анатолий Геннадьевич. — Как там Чехов сказал: если ружье висит, то оно выстрелит. Понимающий был человек, — он вопросительно оборачивается назад. — Откуда он, из Таганрога? Видимо, братва там была правильная. Городишко вообще… веселый. Был я там как-то, — он погружается в раздумье.
— Японский меч, он того, — говорит оптимист, истово соглашаясь с шефом. — Лучше не связываться. В Японии все не как у людей, понты одни.
Анатолий Геннадьевич милостиво кивает.
— Они там фугу жрут, — поведывает он. — Травятся, но жрут. А зачем? С рыбой понятно: если у тебя денег девать некуда и дорогой рыбы хочется — трескай осетра и не выпендривайся.
— Не живут они в Японии, осетры-то, — подсказывают с невидимого края стола.
— Как это: не живут? — удивляется Анатолий Геннадьевич. — На одном земном шаре обитаем. Если они в кафе "Байкал" в вонючем аквариуме живут, в Японии подавно станут. Главное, не выпендриваться, — сообщает он поучительно. — Вот чего не люблю. Проще надо быть. Не будить лиха. И люди к тебе потянутся.
Он поднимает глаза и молча изучает Марину, а следом Марину согласно буравит все благородное собрание. У нее ноет сердце и тяжесть на душе.
— Садись с нами, милая, выпей, — елейно предлагает пожилой дядя, что сидит по левую руку. — С нами пить можно, безопасно — все женатые. Посуда чистая, ничего не подхватишь. И стол у нас вон какой… слава богу.
У Марины подкашиваются ноги, она падает на сиденье. Ей наливают чего-то, но рука, как парализованная, не шевелится, физически не поднимается к рюмке.
— У вас на столе… — произносит Марина деревянным языком, — не хватает…
— Не хватает? — хмыкает оптимист. — Надо же! Не хватает…
— …кровяной колбасы, — завершает фразу Марина.
— Ишь! Еда-то это не русская… — начинает оптимист, но осекается, и за столом возникает тяжелая, внимательная тишина. Все смотрят на Марину.
— Хочешь сказать — говори, — приглашает Анатолий Геннадьевич без выражения, но что-то зловещее в его голосе. — Кто?
— Я скажу, — говорит она. — Но не просто. Мне за это надо…
Голос обрывается, пресекается дыхание, потому что вялая тень пугающе пробегает по лицу Анатолия Геннадьевича.
— Со мной не торгуются, — произносит он флегматично.