А вдруг заметил кто-то еще? Где была моя голова и почему я поступаю, как последний придурок рядом с ней? Ответов не было.
Зачем я вообще показал их ей? А ведь она точно увидела черное кружево в моем кармане, судя по тому, как кровь отлила от ее лица.
Мне даже понравилось, что она запинается и заикается из-за меня, хотя и продолжалось это недолго.
Александра сумела взять себя в руки и закончила выступление без сучка и задоринки. Идеально, интересно, четко, а после, гордо вскинув белобрысую голову и так и не взглянув на меня, покинула сцену под оглушительные аплодисменты.
Я ей не хлопал, только сжимал в кармане ее трусики и понимал, что все это зашло слишком далеко.
Меня цепляла за живое эта несносная пигалица. И самое ужасное было в том, что я никак не мог позволить ей выиграть грант и стать одним из членов экспедиции.
Мой скорый отъезд должен был помочь с тем, чтобы больше ее никогда не видеть и со временем выкинуть из своей головы. Надежда была только на это. Ведь за три прошедших дня я не только не забыл ее, но и думал о ней каждую свободную минуту, когда натыкался на черный шелк в своем кармане.
А теперь, если я не отыграю роль мерзавца, Александра не только не останется в Москве. Она еще и поедет вместе со мной. А этого я допустить не могу.
Она была не единственная, чьи презентации мы выслушали, но легче не стало. Это были невразумительные советы желторотых юнцов, которые если и видели больших кошек, то только на картинках учебников. Александра была единственной перспективной студенткой, при взгляде на которую даже хмурый Бенедиктович молодел и распрямлял плечи. И вот он уж точно относился к ней по-отечески, в отличие от меня.
Да и она вряд ли швыряла в академика свое нижнее белье и не сверкала перед ним голой задницей. Не говоря уже о том, что он вряд ли разглядывал ее обнаженные фотки, поправляя член под брюками.
Когда все закончилось, я вышел со всеми остальными представителями комиссии в пустую аудиторию рядом с актовым залом. Мы должны были принять окончательное решение о том, кто из студентов удостоится наивысшей чести ехать в экспедицию, но решать, на самом деле, было нечего. Самым достойным кандидатом была Александра.
— Что ж, — обратился к нам Валерий Зелинский. — Думаю, наш выбор очевиден, коллеги?
Я впился ногтями в податливые кружева в своем кармане и, ненавидя самого себя за то, что собираюсь сделать, произнес:
— Да, думаю, тот парень… Сергей Буланов достоин того, чтобы поехать с нами.
В аудитории повисла тишина. Зелинский выглядел опешившим.
— Николай Евгеньевич, позвольте, но моя студентка… Александра Рудазова…
Нет. Она никогда не поедет туда вместе со мной. Во-первых, я видел ее голой и очень хочу увидеть еще, во-вторых, она девушка моего сына и, в-третьих, у меня на нее стоит.
Так что нет.
Но вслух сказал:
— Для такой серьезной и опасной экспедиции, как эта, у нее есть один существенный недостаток. Она девушка. Ей будет сложно в полевых условиях. Мы будем жить в палатках, вы же знаете, и предполагалось, что студент будет находиться постоянно под моим контролем. Мне будет легче, если моим коллегой будет парень.
О чем я думал, когда соглашался взять перспективного студента даже в свою палатку, мать вашу? И как мне теперь объяснить академику Зелинскому, что таким отвратительным поступком я спасаю самого себя от непоправимой ошибки?
Валерий Бенедиктович растеряно огляделся, но остальные члены комитета сосредоточились на тарталетках, четко понимая, что решение всегда остается за руководителем, а также важнейшим спонсором. Это я оплачиваю поездку этого студента. Мне и решать, с кем спать в одной палатке.
— Что же это?... — выдохнул Валерий Бенедиктович, разом постарев лет на десять. — Николай Евгеньевич, вы ведь ломаете карьеру самому перспективному зоопсихологу. Может быть, у вас сложилось ошибочное мнение о том, какая она девушка, но, положа руку на сердце, могу обещать, что она не доставит вам никаких проблем в дороге.
Еще как доставит.
При плюс тридцати по Цельсию на ней будет какая-нибудь едва прикрывающая задницу тряпка, в которой она, по крайней мере, дважды в день будет забираться и выбираться из моей палатки на четвереньках. А голые плечи?
Я не железный.
На академика было жалко смотреть. Игнорируя противный вкус желчи на языке, я качнул головой.
— Она со мной не поедет.
Зелинский стиснул ссохшиеся ладони.
— Понятно, — проскрежетал он и вышел.
Я осушил стакан воды залпом, надеясь, что противное ощущение, как будто я наелся дерьма, все-таки пройдет. Никогда не был таким мудаком, каким приходится быть из-за Александры. Раз за разом. Потрясающая способность выводить меня из равновесия.