Старшая. Мне он успел сказать очень много лестного.
Средняя. Какого прекрасного розового цвета ваша косынка, сказал он мне, однако ж этот цвет уступает цвету ваших… О Петербург и Москва! Какие счастливцы живут там!.. услышишь ли у нас в городе такие нежности?! У нас только и есть, что отставной исправник, да он так любезничает около Пелагеи Петровны, что никого и ничего не видит больше… Что еще сказал офицер?.. да… я запретил бы барышням носить косынки, шали и платки. Это выгодно для некоторых, зато другие лишаются…
Старшая. Случая явиться во всем блеске своих прелестей. Он сказал это, как у тебя с плеч упала косынка. Отчего упала она?
Средняя. Ах, боже мой! я почему знаю? ее снесло ветром.
Старшая. Бросясь поднимать ее, он наступил мне на ногу.
Средняя. Он извинился перед тобою в неосторожности.
Старшая. Извинился, но очень просто. «Вам больно, сударыня, я виноват». Так извиняются у нас и в Спасске. Верно, он истощил весь запас своих комплиментов в похвалу прекрасной моей сестрицы, которая бросала на него исподлобья такие умильные взгляды.
Средняя. Ах, боже мой! да что ты это пристаешь ко мне, сестрица? Чем я виновата, что понравилась больше твоего? Маменька! уймите сестрицу. Она говорит мне бог знает какие колкости за то, что офицер не похвалил ее веснушек да узеньких ножек.
— Перестаньте, чечетки, не мешайте мне, — воскликнула с сердцем Анна Михайловна, которая во все продолжение этого нежного разговора считала на счетах издержанные деньги и никак не могла добраться толку в своих покупках. — Пять аршин кисеи по два рубля с полтиною за аршин — вы не можете ничего разделить без драки, — десять да десять рублей, да пять полтин, двадцать два рубля с полтиною — вас всегда надо брать порознь — я дала мадаме белую ассигнацию, двадцать семь рублей, итак, мне следует получить четыре с полтиной — вы при людях качнете грызться, позорницы, — а здесь только четвертак, три двугривенных, медью три пятака и грош. Ах, она плутовка! она обманула меня. Нет, голубушка, я справлю с тебя завтра, еще не достает…
— Не позабыли ль вы, маменька? — садясь в карету, вы купили две плетки, одну побольше, другую поменьше. Вот они.
— Да, да, да, я заплатила за них двугривенный, теперь так точно, еще лишних алтына с четыре. Прости же меня, мадам, поклепала я тебя даром. Кстати о плетках — где Машка? Что она не стоит здесь у дверей? Ну вот как не обновить покупки?
— Сейчас я позову ее, маменька, но прежде рассудите меня с сестрицею: она обижает меня и говорит, будто я старалась выказаться пред офицером.
— Ах, мать моя, что ж это за беда такая! затем и на ярмарку приехали, чтоб показывать себя добрым людям. Не сидеть же ведь, склавши руки крестом, как великатная наша Анна Петровна: ее с таким поведением и во веки веков не сживешь с рук. Что, милая, пригорюнилась? Думай — сто рублей деньги. — А тебе, друг мой. Аграфена Петровна, советую сестру не дурачить, а не то мы поссоримся.
— За что вы на меня гневаетесь, маменька? Сестрице бог знает с чего показалось, что я смеюсь над нею, и она наводит вас на гнев по пустякам…
— Нет, не по пустякам.
— Опять принялись за свое, сведеные. Слушайте, глупые: вы должны помогать друг другу, а не поперечить. Чуть одной идет на руку, чуть одна кому-нибудь нравится, другая пусть подбежит, да и ухаживает за ней, похваливает — чего хорошего не примечают, пусть то выказывает — дурное, изъянец какой, скрывает — во всем потакает, что забыто, припоминает. А вы что! Только что ссоритесь, бранитесь, мешаете одна другой, да обе за то и остаетесь по сю пору в девках. Позабыли вы, что с такими спорами жениха мы в Спасске недавно еще упустили из рук, а ведь уже совсем было дело к концу шло, и роспись[15] он спрашивал. Двести душ, земли десятин триста, родни никого нет, да глядишь, попадет на тот год в исправники. Так нет, надо было Аграфене Петровне проболтаться, что сестра часто головою припадает. Больной жены кому надо — отказался. Посмотрите на Афимью Григорьевну: шестерых дочек уже рассовала, а попеченья у ней в шестьсот крат меньше моего, да дочери у нее удачнее: чуть кто холостой заедет в город, тотчас проведают, познакомятся, зазовут к себе в гости, обласкают, залебезят (согрешила, окаянная!) — женишок-то и тут как тут — успевай только родители под венец водить. — Счастье ваше, что мать попалась к вам такая, которая все обдумывает, обо всем рассуждает, спит и видит, чтоб пристроить вас к месту. Только говорю вам в последний раз, оставьте ваши брани, а не то я всех вас оставлю — живите как хотите; я пред богом грешна не буду, и вам плакаться на меня нельзя, а разве мне на вас. — Теперь послушайте же: офицер мне понравился. Он человек преаккуратный. Я кое-что выдумала уже на его счет, да посоветуюсь теперь с Кузьминишною: она на эти дела ходок. И, может быть, мы придумаем штуку, как бы залучить его поскорее сюда, а вы между тем не зевайте.