– Пожалуйста.
– Пожалуйста – что? – мягко спросила она, и в ее голосе прозвучала грусть. – «Пожалуйста, Женевьева, выходи за меня замуж»? – проговорила она невозмутимо. – Или: «Пожалуйста, не возражай, если я на ком-нибудь женюсь»? – Она посмотрела в сторону, словно хотела уйти. – Чего же ты хочешь от меня, Стивен? – прошептала девушка жалобно.
Ей было невыносимо больно услышать его тяжкий вздох, и она, пересилив себя, осталась. Однако, высвободив свою руку, крепко сжала ее, и маленький кулачок затерялся в складках ее широкой юбки.
– Прости меня, Женевьева, – произнес он. – Я сам не знаю, чего хочу, не говоря уж о том, чего жду от тебя. – Он глубоко вздохнул и продолжал уже окрепшим голосом: – Я знаю только одно: я должен поступать так, как велит мне мой долг. Но я разрываюсь между своими желаниями и долгом.
Она повернулась к нему лицом, и глаза ее были полны слез.
– Что ж, я уверена, что твоя выписанная по почте невеста бросится тебе в объятия, Стивен, если ты сделаешь ей повторное предложение. Почему бы тебе просто не сесть в коляску, не поехать прямо к Тиллмэну и не сделать ей предложение – на этот раз лично. Мы оба знаем, что она больше, чем я, тебе подходит.
Она произнесла эти слова с высоко поднятой головой, пытаясь сдержать слезы.
– Ты знаешь, что я бы женился на тебе… – проговорил Стивен, но девушка осадила его насмешливым взглядом.
– Тогда почему же ты послал за Лотти? – резко спросила она, заранее зная, что он ответит.
Стивен пожал плечами и беспомощно развел руками.
– Это предложил епископ, и тогда его предложение показалось мне отличной мыслью. – Глаза его наполнились слезами, он смотрел на нее с безмолвной мольбой. – Это было до того, как я… до того, как мы с тобой были вместе. До того, как я понял, что ты для меня значишь.
– Тогда почему ты потом не написал ей, что передумал? – спросила она, хотя знала ответ и на этот вопрос.
– Я говорил тебе неделю назад, Женевьева. Тогда было уже слишком поздно. Она была уже в пути.
– Но зачем же ты говоришь со мной сейчас? – спросила она, и в голосе ее зазвучало страдание.
– Я хотел, чтобы ты кое-что узнала, – сказал он, потупившись. – Я собираюсь поехать к ней и извиниться. И хочу сделать повторное предложение, Женевьева. Я говорил с епископом. Он сказал, что это дело чести… но это я и без него знал. – Он снова тяжело вздохнул. – Если она меня примет, я собираюсь еще раз просить ее выйти за меня замуж.
В следующую секунду он увидел черные взметнувшиеся кудри – резко, повернувшись, Женевьева Слокум уходила от него решительным шагом.
«Удивительно, – думала Лотти, очищая овощи для рагу, – удивительно – как можно заниматься приготовлением обеда, например, а думать при этом совсем о другом?»
Вот она сейчас чистит картошку и скребет морковь, а мысленно все еще в церкви, в Миль-Крике. С каждым ударом ножа, отсекающего зеленую пышную картофельную ботву, она все больше злилась на высокого худого пастора этого процветающего прихода.
Она на секунду оцепенела, прикрыв глаза и опустив руки, задумавшись о пасторе, о его измене своему долгу. Как мог он предстать перед приходом, так опозорив свою честь, так запятнав свою репутацию?
Воображение перенесло ее в церковь – сейчас Лотти снова оказалась на скамье. В своем старомодном платье, в заштопанных перчатках и грубых башмаках, она представляла собой самое непривлекательное зрелище – и прекрасно понимала это.
Затем перед ней возникла другая картина: Джон и дети, стоящие возле скамьи в маленькой церкви. Джон, рослый и светловолосый, с руками, которые легко могли поднять стофунтовый мешок и подбросить в воздух четырехлетнюю девочку. В рубашке, выглаженной ею, с туго застегнутым воротничком, он сидел рядом со своим племянником, возвышаясь над мальчиком, как пожарная башня, – дядя, исполняющий роль отца.
Роль оказалась не так уж трудна, напомнила себе Лотти. Ведь он всего лишь раз заговорил о том, чтобы отправить детей в Сент-Луис, – сказал об этом, когда она только приехала. Может быть, подумала Лотти, может, он отказался от этой мысли.
Лотти открыла глаза и принялась еще яростнее скрести морковь, которую держала в руках. «Наверное, и репа бы не помешала», – подумала она, опуская последние из очищенных овощей в кастрюлю с водой.
Лотти вытерла руки о фартук, который сшила сама, и направилась в огород, полный сорняков и перезрелых овощей – огород в этом году Джеймс оставил на произвол судьбы. Кажется, репа выросла сама по себе из семян, пролежавших зиму под снегом, и Лотти пошла к тому месту, которое заприметила несколько дней назад.
Глаза девушки радостно блеснули, когда она выдернула из грядки две крупные репы. Она сбила с них землю и очистила от ботвы, решив сохранить их до следующего дня, к обеду. Ярко-желтые, без единого темного пятнышка, они были прекрасным дополнением к бекону или ветчине. Поход в коптильню всего лишь через несколько дней после прибытия преподнес ей приятный сюрприз. Лотти обнаружила там часть окорока и почти целую грудинку – гораздо больше, чем она ожидала увидеть в это время года, когда пришла пора забивать свиней и старые запасы должны были истощиться.
Джон объяснил ей, что через месяц она бы обнаружила коптильню в работе, а сейчас был временный простой. Жизнь в Нью-Хоуп плохо подготовила Лотти к хозяйственным работам на ферме Тиллмэнов, но когда дело доходило до заготовки провизии, тут уж она оказывалась в своей стихии. Даже у приюта имелась своя коптильня в пригороде Бостона, и каждую осень там развешивали и коптили свинину. Девушка привыкла к ограничениям в пище и сейчас вспоминала с улыбкой о времени своего пребывания в приюте – сколько раз она тщетно выискивала кусочек мяса в своей тарелке с супом или рагу.
Лотти выпрямилась, одной рукой прижимая репу к фартуку, а другой, держа ботву. Она обвела глазами ферму, ради процветания которой Джеймс Тиллмэн так тяжко трудился, отвоевывая у природы землю. Из всех построек непригляднее всего был домик, где они жили. Как и большинство фермеров, Джеймс больше заботился о помещениях для скота; многочисленные хозяйственные постройки служили доказательством его процветания. Начиная с большого двухэтажного сарая и кончая дощатым хранилищем для кукурузы – все выбеленные известкой постройки были крепкими и содержались в отличном состоянии.
Лотти стояла посредине запущенного огорода и глядела в небо. То, что она видела здесь, на этой ферме, являлось, без сомнения, волей Господа, думалось ей. Возможно, череду событий направляла всемогущая рука, и она, Лотти, была только маленькой частичкой непостижимых замыслов Господа. И ей наверняка найдется здесь место…
«Представь себе полевые лилии», – обычно говорила ей мисс Эгги Конклин, когда девушка теряла надежду вырваться за стены приюта. Цитата из Библии не очень-то подходила к нынешнему положению Лотти, никогда не считавшей себя таким прекрасным цветком, но все-таки немного утешала.
Эгги… рослая, крепкая женщина, проводившая ее словами поддержки и благословения. Глаза Лотти наполнились слезами при воспоминании о женщине, заменившей ей мать. Встряхнув головой, словно отгоняя воспоминания, девушка направилась к дому.
Лотти подобрала подол, собираясь взойти на крыльцо, когда навстречу ей вышел Томас.
– Ненавижу репу, – заявил он, выпятив нижнюю губу и нахмурившись.
– Она очень полезна, – мягко возразила Лотти.
– Нет, – настаивал Томас. – Папа говорил, что хороша в репе одна ботва. Остальное годится только свиньям.
– Да, конечно, это не самый вкусный овощ, – с улыбкой согласилась Лотти, – но я полагаю, что не следует кормить свиней репой.