…Новенький чешский трамвай, яркий, как детская игрушка, заскрежетав, повернул на другую улицу и, раскачиваясь на рессорах, помчался вдоль длинной стены хлебозавода. Шурик, который стоял на задней площадке, прильнул к стеклу, придерживая шатающийся чемодан ногою.
Они гуляли возле этой стены — мальчики отдельно, девочки отдельно. Вечера были прекрасны и похожи, как близнецы. Они пролетали быстро и незаметно. Украдкой отделялась парочка-другая. Уходили подпирать чей-нибудь глухой забор. Шептали что-то, целовались и, обалделые от счастья, расходились по домам, чтобы перед сном послушать родительскую воркотню, а утром проспать в школу или на работу.
Над воротами хлебозавода висели те же прямоугольные часы и, как и три года назад, показывали неправильное время.
От хлебозавода всегда вкусно пахло. Любопытный, поднявшись на цыпочки, мог сквозь мутное стекло, которое нельзя разбить, увидеть, как возле сложных, ходящих ходуном аппаратов мечутся распаренные женщины в белом. Это белое походило на обыкновенные бязевые кальсоны, но было короче.
Из ворот выглядывал бдительный вахтер в синей форме, и любопытный торопливо удалялся, чувствуя себя виноватым. Запахи сдобного теста и ванили долго преследовали его.
Шурик любил Нину с восьмого класса.
Она тоже гуляла по вечерам, окруженная тесной стайкой подружек. Шурик с друзьями ходил следом. Ему тоже очень хотелось уединяться с Ниной у чужих заборов и замирать, когда за забором вдруг недовольно заворчит собака, загремит цепь и чей-то сонный голос скажет с невидимого крыльца: «Кто там? Тихо, Шарик! Брысь! Покою от проклятых нету!»
Но Нина Шурика тогда не замечала. Она никого не замечала. Ходила, погруженная в себя, и загадочно улыбалась. И, видя эту ее улыбку, Шурик замирал и чувствовал себя мальчишкой…
От своей остановки, которая раньше звалась «Конечная», а теперь стала называться «Магазин», потому что трамвайные рельсы протянулись дальше, к новым кварталам, Шурик пошел медленно, с интересом оглядываясь и предвкушая радость встречи. До нее осталось совсем немного, с каждым шагом все меньше и меньше времени.
Новые пятиэтажные коробки, одинаковые, как пятаки одного года чеканки, гордо возвышались над пестрыми частными домиками, которые тонули в темной зелени. Витрины нового продуктового магазина, в честь которого и была наречена остановка, жарко отражали утреннее солнце и — косо — улицу и Шурика, идущего по ней с коричневым чемоданом. А школа была старая, со знакомым пыльным двором. Шурик улыбнулся.
Нина написала ему, что к ней привязался Витька Бирюк, отсидевший срок за хулиганство. Не стал давать проходу. Сначала, встречая Нину, говорил:
— Ты ток скажи, если кто тронет! Ты ток скажи…
Потом стал пугать, грозить, а однажды, пьяный, даже ударил и прогнал с танцев, а дружинники, дежурившие на танцплощадке, отвернулись. Они и повязки-то свои надевали только затем, чтобы не платить тридцать копеек за билет.
Приехав в краткосрочный отпуск, Шурик встретил Бирюка у старого магазина, который теперь снесли. Крепко взял Витьку за руку, завел в пустынный школьный двор и, молниеносно сняв ремень, наглядно показал, что им, особенно бляхой, можно сделать. Витька растерянно улыбнулся, показав щербатые, траченые зубы, и, кажется, понял. Нина в своих письмах о нем больше не вспоминала. А потом вообще перестала писать. Задумала поступить в институт, готовилась к экзаменам.
Улица Подгорная по случаю раннего часа была почти безлюдна. Только трое рослых и тощих школьников молча пинали ногами желтый волейбольный мячик и сидела на лавочке без платка, греясь на солнышке, бабка Мотя.
Шурик остановился возле, поставил на землю чемодан и громко, как обычно говорят с глухими, рявкнул, глядя на коричневые, чемодану под цвет, бабкины уши:
— Здорово, бабка Мотя! Как живешь?
Школьники остановили мяч и уставились на Шурика. Он их не помнил, они его тоже.
— Ишь ты, уже гаркать научился, — отметила вроде как про себя совсем не глухая бабка Мотя. — Посиди, Шурик, — предложила она и подвинулась, освобождая место. — Большой ты стал… То-то я с утра гляжу, а мамка твоя кофту новую под мышку и на вокзал побегла. Телеграмму, что ты отбил, показала — и бегом! Встретить, значит, хотела, упредить… Разминулись вы с ней, стало быть. А чего упреждать-то? Правда, она все одно вылезет, сколь ее ни хорони…
Шурик тихо недоумевал, слушая бабкины намеки. Та испытующе взглянула на него: знает? не знает? — и продолжила свои непонятные рассуждения: