Узкая темная дорожка с неровными, расплывчатыми краями протянулась как раз под веревкой с бельем.
— Кап-кап… — рассеянно сказал Володя и, открыв дверь, вошел в дом, в прохладный полумрак.
В комнате вкусно пахло горячим утюгом. На спинке стула висели выглаженные отцовы брюки. Сам отец стоял перед раскрытой дверцей шкафа. На стук двери он не обернулся. Под его серой рубашкой двигались большие, как крылья, лопатки. Подойдя поближе, Володя увидел, что отец глядит на темно-синее женское пальто без воротника и что на ресницах у отца слезы.
— Ты что, папа? — осипшим голосом спросил Володя.
Отец взглянул на него через плечо.
— Не увидела она тебя, — сказал он, — не порадовалась!
10
Это пальто принадлежало Володиной маме.
Она умерла, когда Володя был еще очень мал, и он не запомнил ее мертвую, в пробу. Изо всего долгого дня похорон он помнил только, что откуда-то сильно дуло и кто-то, может быть, тетя Фрося, заставляла его есть рис со сморщенным изюмом. Рис был холодный и какой-то липкий, и Володя, крепко сжав губы, вырывался — не хотел.
Потом, став взрослым, он не раз сталкивался со смертью — в прошлом году нес с друзьями пустой, легкий гроб с голубой фуражкой на желтой крышке и все время косился на нее, и все время хотел ее придержать, и сдерживался, чтобы не сделать этот неуместный, как ему казалось, жест, — но все равно слово «смерть» оказалось для него навсегда связанным с детством, с детскими смутными, легко, казалось бы, излечимыми, но незабвенными страхами.
Отец много выпил на поминках и плакал в голос, не утирая слез. Испуганного Володю забрала к себе тетя Фрося. Шел мелкий, мерзкий осенний дождь, и она завернула племянника в мамино новое пальто без воротника. Она торопилась, несколько раз едва не шлепнулась в грязь. В кармане пальто что-то брякало — это тетя Фрося предусмотрительно унесла с собой все острое — ножи, ножницы и бритву.
Она уложила племянника на широкую, как стол, лавку и накрыла его тем же самым сыроватым и потому явственно пахнущим мамой пальто.
— Спи, Вовочка, — пробормотала она, — спи, родненький! Не лисы — какая лиса? — воротника собачьего не нажила твоя мамочка, не успела. — И, протяжно всхлипнув, убежала успокаивать отца.
Володя остался один. Уснуть он не мог мешала лампочка, которую намеренно на выключила тетка. Он не боялся — яркий свет отгонял страхи.
Теткина избенка, «времянка», как говорили в те послевоенные времена, была тесно заставлена старыми вещами. На постели, почти достигая потолка, лежали подушки — одна другой больше. Из-под прибитого к стене плаката с плотинами, домнами и красными комбайнами, ползущими по желтым полям, выглядывал край затейливого сырого пятна. Игрушек или того, что смогло бы их заменить, у тетки не было.
Впрочем, не было их и у Володи.
Однажды, правда, отец купил ему коня на маленьких деревянных колесах, но жил этот серый, в больших белых яблоках конь очень недолго.
Гривы и хвоста конь лишился сразу, но Володя был в этом не повинен — они вылезли сами по себе. Володя сделал другое: когда мать, опираясь на коромысло, стояла в очереди к водоразборной колонке, он притащился к ней, прижимая к груди лоскуты коричневого картона, поднял на нее свои светлые невинные глазенки, сказал:
— Клава, мясо, — и сложил все, что осталось от коня, у маминых ног.
Подражая отцу, маленький Володя часто называл свою маму просто по имени — Клава.
Мать, стесняясь соседок, погладила его по голове…
— Добытчик, — прошептала она.
Больше игрушек Володе не покупали, и он привык обходиться подручными предметами: гильзами — их в достатке разбросала по улицам города война, — зелеными и коричневыми осколками бутылочного стекла и перьями, которые теряли пестрые и тощие соседские куры, — перья, если их подбросить и дуть под них изо всех сил, летали, они заменяли Володе и его сверстникам настоящих голубей.
…Лавка была широкая, но скользкая, и Володя, потащив за собой пальто, сполз на пол, на коврик, сшитый из ярких лоскутков, — мамино рукоделье. Тетя Фрося все не шла, и Володя заскучал.
Почувствовав под боком что-то твердое, он сунул руку в карман пальто и, к радости своей, нащупал ножницы. Он очень любил кромсать старые газеты, а однажды в лапшу изрезал новенькую облигацию Государственного займа. Мама стала прятать ножницы. И не облигации ей было жалко, а Володиных глаз. Ножницы превратились в запретный и потому всегда желанный предмет. И вдруг они попали к Володе в руки. Это была нежданная удача. Применение ножницам следовало немедленно. Володя огляделся.