Мимо крана пробежал шофер Цапленков, нахохленный, с поднятым воротником потертой кожаной тужурки.
— Митрофан! — позвал он, остановись под самой кабиной крана и задрав голову так, что едва не уронил с головы свою злополучную шапку. — Эй, Долгий, пошли!.. — И звучно пощелкал себя по натянутому горлу.
Митрофан Капитонович высунулся из кабины и, отказываясь от приглашения, молча покачал головой. Он никогда не пил в рабочее время. Цапленков дернул плечами, спрятал под мышками озябшие руки и побежал дальше.
Шевеля губами, на клочке газеты Митрофан Капитонович подсчитал свои вчерашние расходы. Пил он вчера бесплатно — угощали, на газеты не подписался, а бойкая женщина — страховой агент — наведывалась к ним только летом… Расходов не было, вот только мопед. Но о нем не хотелось и думать. Митрофан Капитонович устал волноваться за судьбу счастливого билета. И вообще — устал. Ныла переносица.
Незаметно подошло время перерыва. Митрофан Капитонович медленно, как больной, сполз с крана и, глядя себе под ноги, побрел к вагону-столовой. Завернув в проход между высокими штабелями бетонных шпал, он увидел зеленое горлышко, торчавшее из-под свежего снега. Сняв рукавицу с указательным пальцем, Митрофан Капитонович выдернул бутылку из снега. «Вермут розовый», дешевле не бывает. Прочтя этикетку, он сунул бутылку в карман телогрейки: двенадцать копеек, еще две — и пачка «Примы». Куда лучше, чем те, из коробочки, разукрашенной, словно деревянная ложка. Две копейки штука. Вспомнил, что вчера вечером у Зойки Плаксиной видел бутылку тоже из-под вермута, но не отечественную, а иностранную, такую не сдать, не примут, импортную, литровую, с желтой завинчивающейся пробкой. Зойка хранила в ней подсолнечное масло. Пожалел непутевую Зойку.
У синего вагона-столовой студент Славка, дергая свою шапку за завязки и приплясывая, будто ему кое-куда надо, что-то рассказывал главному инженеру. Очевидно, потешное: инженер рукой в кожаной перчатке трогал себя за лицо и весело похохатывал. Носком ботинка он отодвинул от себя клок газеты. Кто-то, значит, сорвал ее, ненужную, со щита.
Митрофан Капитонович посмотрел на коричневые, с «молниями» вместо шнурков ботинки инженера. «Рублей пятьдесят, модельные, — отметил он про себя, безо всякой, впрочем, зависти. — А этот-то, этот всю ночь слюни пускал! Мамку вспомнил, сиськи захотел… Теперь обратно веселый, птичка божия! В житницы не собирает, что ему?» Инженер стоял к нему спиной, а со студентом Митрофан Капитонович не поздоровался — то ли как с врагом, то ли как с домашним.
Пообедал Митрофан Капитонович торопливо, без аппетита, за пятьдесят копеек: «компот из сухофруктов» два стакана — двенадцать копеек, «шницель мясной с гречкой» — двадцать три копейки, «суп рыбный из натотении» — семнадцать копеек и хлеба серого по копеечке кусок — три куска. Можно было, конечно, и один компот взять, но уж очень мучила Митрофана Капитоновича жажда, да и гречка сухая была, рассыпалась.
Захватить с собой чайную ложечку Митрофан Капитонович не то что забыл, а постеснялся. «Бог с ней, — решил, — с ложечкой. Потом стыда не оберешься! И вилкой обойдусь…» Подняв брошенную на пол телогрейку, обнаружил, что снег, набившийся в горлышко бутылки, растаял и вода пролилась в карман. Пощупав мокрое, Митрофан Капитонович покряхтел, оделся и пошел в контору возвращать долг — три копейки.
Между вагонами ему встретился Цапленков. Он уже, видно, опохмелился и был весел.
— Головка бо-бо, денежки тю-тю, настроение бяка! — весело оповестил он и обнял Митрофана Капитоновича за талию. — Вот люблю я тебя, Митрофан, а за что — не ведаю. Игра природы!
— Все мы игра природы, — ответил Митрофан Капитонович, высвобождаясь из объятий.
— Машина на яме, отдыхаю! — похвастался Цапленков.
Митрофан Капитонович продолжил свой путь к конторе. Петрусенко выдавал зарплату путевым мастерам и аристократии из конторы. Очереди к кассе не было совсем. Вежливо кашлянув, Митрофан Капитонович постучал в бронированное окошко.
— Кто? — донесся до него голос кассира.
— Это я, Кортунов, — ответил он. — Долг вчерашний принес!..
А в это время в почтовом вагоне нескорого поезда ловкие руки повертели простое письмо, не догадываясь о недозволенном вложении, привыкшие разбирать самые заковыристые почерки глаза прочли адрес, и письмо, порхнув, как вспугнутый голубь, отправилось в ячейку — «такой-то тракт».