– Я передаю только то, что сам слышу от своих клиентов, а им врать незачем, – ответил дядя Радек, выковыривая большим пальцем застрявший между зубами кусочек кнедлика. Завершив этот маневр, он с удовольствием слизнул изъятый кусочек и смачно причмокнул губами. – Для Рожмберков наступили трудные времена. Может, им даже придется продать замок.
– Продать замок! – эхом отозвалась Маркета. – Может быть, поэтому та дама в белом гуляет по стенам. Хотелось бы мне увидеть ее еще раз!
За столом вдруг стало тихо – все замерли, и даже Радек перестал причмокивать.
Мать уставилась на старшую дочь большими глазами.
– И когда же это ты, девочка, видела даму в белом?
– Оставь ее в покое, Люси. – Отец отложил нож с нанизанной на него половинкой кнедлика. – Дай девочке спокойно поесть.
– Ты меня слышала! – не унималась мать. – Отвечай, когда ты видела женщину в белом?
– Сегодня, когда мыла на реке чашу, – ответила Маркета. – Я сначала напугалась немного и даже выронила чашу, поэтому та и раскололась. Мне правда очень жаль. Дама стояла на стене и смотрела на меня. Раньше я ее никогда не видела. Светловолосая, вся в драгоценностях, а кожа у нее даже белее отбеленной простыни.
– Белая Дама, – пробормотал дядя Радек и наконец сглотнул. – Она ее видела. Боже, моя собственная племянница! Перловица, у тебя точно дар…
– Не смей называть ее так в нашем доме! Это отвратительная кличка! – взорвался Пихлер, тыча столовым ножом едва ли не в лицо шурину. – Здесь тебе не таверна, а приличный дом, так что и веди себя прилично!
Маркета вдруг почувствовала, как кровь отлила от ее лица, а щеки похолодели и онемели. Никогда раньше никто не осмеливался назвать ее Перловицей в присутствии отца. Она хотела провалиться на месте, забиться в трещинку между каменными плитами пола, спрятаться в темноте, чтобы ее никто не видел.
До сих пор девушка надеялась, что отец не знает, как называют ее теперь горожане.
Мать соскочила с лавки, шагнула к ней и, опустившись на колени, схватила за руку. Маркета едва не вскрикнула от боли.
– Какие на ней были перчатки? – требовательно спросила Люси.
– Перчатки? – переспросила ее старшая дочь.
– Да. Они были белые или черные?
– Я… я не видела никаких перчаток. Нет… у нее не было перчаток. Голые руки и кожа… кожа бледная, как у мраморной статуи.
– Лгунья! – крикнула мать и вдруг, совершенно неожиданно, отвесила дочери звонкую пощечину. – Разбила нашу лучшую чашу, а теперь сочиняешь небылицы про Белую Даму, хочешь всех нас напугать!
Маркета прижала ладонь к вспыхнувшей от жгучей боли щеке. Ошеломленная, она даже не заплакала. Мать никогда еще не била ее. Сестренки-близняшки разом побледнели, сжались от страха и ухватились друг за дружку.
В следующий момент Пихлер поднялся из-за стола и оттолкнул мать с такой силой, что та полетела на пол. Отец всегда был человеком мягким и покладистым, но сейчас с ним творилось что-то неладное: он накричал на дядю Радека и поднял руку на мать.
– Наша Маркета не лжет! – рявкнул он. – Если она говорит, что видела женщину в белом, то так оно и есть! Должно быть, это какая-то родственница или гостья кого-то из Рожмберков. Если наша дочь говорит, что у нее были голые руки, значит, так и было. И не смей больше бить ее, если только не хочешь получить от меня то же самое!
Зикмунд шагнул к дочери, крепко обнял ее и прижал к себе – так, словно защищал ее от всего света. От его бороды пахло кнедликами, а дыхание несло запах эля.
– Кто эта женщина и почему мама так рассердилась? – шепотом спросила Маркета.
– Садись и доешь все, что осталось, – велел ей глава семейства. – Ты бледная и худенькая. Нехорошо, если мои пациенты увидят, что моя помощница, моя собственная дочь едва поднимает чашу с кровью.
– Но как же Белая Дама?..
– Не сейчас, доченька. Поешь.
Отец взял свою миску и ножом смёл остававшиеся кнедлики вместе с подливкой в миску Маркеты. Стук лезвия об оловянную миску прозвучал непривычно громко – все остальные замерли, не смея издать и звука, чтобы не прогневать еще раз главу семьи.
Старшая Пихлерова поднялась сначала на колени, а потом встала на ноги и вернулась к столу, после чего, подобрав юбку, опустилась на лавку. Вся ее поза – высоко поднятая голова и выпрямленная, как доска, спина – выражала возмущение и негодование.
До самого конца ужина Люси то и дело бросала на старшую дочь сердитые взгляды и почти ничего не ела, как будто потеряла вдруг всякий аппетит. Маркета, однако, заметила, что время от времени ее мать бьет мелкая дрожь.