Я больше не верю ему, поэтому после единственного разговора не беру трубку. Просто игнорирую его сообщения и звонки, отмахиваясь дежурным:
“У нас все хорошо. Прости, я занята”.
Никаких “перезвоню позже” или “скучаю”. Не позволяю себе ничего из этого, потому что все еще болит. На душе настолько паршиво, что хочется кричать, бить посуду или хотя бы выплеснуть энергию.
— Плохой день? — поворачиваюсь к Роме — одному из сотрудников клиники.
Он подошел незаметно и явно увидел эмоции на моем лице. Все здесь хорошие психологи, поэтому я ничего не скрываю:
— Приятного мало, — отвечаю и пытаюсь улыбнуться, правда, уверена, что получилось так себе.
— Выпьем кофе? Я знаю неподалеку кафе, сходим, поговорим, — предлагает Рома, на ходу снимая медицинский халат.
— Давай, — слишком быстро говорю я.
Мне и правда нужно поговорить, возможно, выслушать собеседника, чтобы лучше понять свою жизнь. Я до сих пор не могу сложить пазл под названием “счастье”. То детальки не те, то я тычу их не туда.
— Ее звали Катей, — еле слышно говорит мой собутыльник по кофе. — Она умерла в этом центре. Не выдержало сердце.
— Мне очень жаль, — все, что могу сказать я.
Обхватываю стаканчик с давно остывшим кофе и быстро осушаю его, не чувствуя даже горечи. Она вся внутри. Въелась под кожу, в слизистые, поселилась в каждой клеточке.
— Твоя племянница идет на поправку, — Рома накрывает мою руку своей и гладит большим пальцем по кисти.
— Я знаю, — выдаю и отдергиваю руку, наверное, слишком быстро.
Мне неприятны его касания, они жгут кожу и заставляют чувствовать отвращение к себе. Хотя бы потому, что я опускаюсь до уровня Максима. Пришла в кафе, чтобы предложить себя на ночь.
Мне противно.
Опускаю взгляд и думаю о том, как уйти обратно в больницу, чтобы попрощаться с Машенькой перед уходом.
— Прости, — говорит Рома, убирая руку. — Я просто хотел поддержать.
— Спасибо, — улыбаюсь самой беззаботной улыбкой, но Рома, кажется, копает глубже.
— Тебя гложет не Маша, да?
Мы смотрим друг на друга несколько долгих секунд. Глаза в глаза. Я безмолвно киваю и отвожу взгляд.
— Идем, я провожу тебя.
Я хочу отказаться, но в этот момент раздается телефонный звонок. Я принимаю его и слышу растерянное:
— Яна? Это Даша… Яна, Максим он… попал в аварию…
Мне хватает всего двух слов: Максим и авария, чтобы подкосились ноги, а сердце начало биться быстрее. Все, о чем я думаю — как он. Мне плевать, кто такая Даша и почему она звонит с его номера. Я пытаюсь составить какую-то фразу, но мой мозг упорно отключается и я падаю, слыша громкий возглас рядом:
— Яна!
=Любовь из детства
Максим
— Макс, сынок, — выдает мама, быстро спускаясь по лестнице со второго этажа. — Как твои дела? — она обнимает меня и целует в щеку.
— Хорошо, мама. Пришел расспросить тебя о Вадиме.
Замечаю, как она мрачнеет и мне совершенно точно это не нравится. Я знаю, что она переживает о нашем соперничестве, ведь мы для нее всего лишь два сына.
Ее расстроенное лицо говорит само за себя, я уже сомневаюсь, что поступаю правильно, но затем останавливаю свои угрызения совести и прошу маму уделить мне время.
— Что именно ты хочешь знать, Максим?
— Живопись, мама, — говорю, а сам изучаю ее резкую реакцию.
Ее лицо тут же меняется, а тело дергается, как от удара током. Мама резко разворачивается и смотрит на меня так пронзительно, что я сразу понимаю — попал прямо в цель.
— Что живопись? — задается вопросом.
— Почему Вадим был везде, где был я, но не на рисовании? Что не так? Не понравилось?
Мама вздыхает и садится на диван, складывает руки на коленях и пытается выглядеть расслабленной. Каждая минуты молчания — возможность что-то придумать, но я не хочу слышать ложь. Я пришел за правдой и не уйду, пока не получу ее.
— Расскажи мне правду, мама. Пожалуйста.
Намеренно подталкиваю ее к рассказу. Я наслушался сполна лжи, а Вадим доигрался до потери компании. Больше у меня нет желания слушать вранье и очередные байки о том, что мы просто были детьми. Лет до двенадцати это действительно было детское стремление быть лучше брата во всем, стать тем ребенком, о котором мечтает каждый родитель. Но это было в детстве, потом мы стали подростками и пакости друг другу были осознанней. Мы четко знали, куда ударить, чтобы было больно, понимали, как нужно действовать, чтобы сломать.