Но я уже заметила, что, во–первых, женщин много, и юрты ставит не одна, а куча жен. Как тут не вспомнить Гюльчатай из «Белого солнца пустыни»? Одна женщина еду варит, одна детей воспитывает… а у нас все одна, что в тринадцатом веке, что в двадцать первом! И все чаще вообще без мужа.
Во–вторых, мужики все же помогали, а делали все рабы.
В юртах четкое деление на общую и хозяйкину половину. Прямо напротив входа лежбище главы семьи, непременно так, чтобы физиономией на юг, то есть ко входу. Над его головой всегда засаленная кукла из войлока, которую перед каждым обедом тоже «кормят», но никогда не стирают. У него в ногах большой короб вроде сундука с ценным барахлом. Слева гостевая зона, а вот справа за занавеской нечто вроде кухни – хозяйкина. Прямо по центру очаг, чтобы дым вытягивало вверх через дыру в потолке.
Так вот, в гостевой зоне можно толочься сколько угодно любому, кого вообще пустили в юрту, а на хозяйкину за занавеску только по приглашению, и то не всем. Если занавеска откинута, значит, хозяйка в духе и не против видеть гостей, а если нет, никому в голову не придет сунуть нос и поинтересоваться:
– А ты чего тут сидишь одна, скучаешь, пойдем к нам!
Можно не просто схлопотать по шее, а остаться без головы.
В юртах страшная вонь от дыма, горелого мяса, старого жира, пота, годами немытых тел, кожи, шкур и еще много чего. Шкуры, покрывающие остов юрты, и кошма на земле пропитываются этим настолько, что никакой ветер не выветрит. Не лучше и в тех юртах, которые стоят на повозках, только земля под ногами не такая холодная.
Первое время я ела с трудом, потому что мыть посуду у монголов не принято, в нее годами наливают и выкладывают еду, отчего слой жира и грязи становится просто ужасающим. Удивительно, но оказалось, что монголы не любят ни золотой, ни серебряной посуды, предпочитая деревянную. Особенно это бросалось в глаза в праздники, их закон Яса запрещает использовать металл в праздничных застольях. А когда гадали или шаманили, вообще убирали все металлическое. Вроде это связано с происшествием у какой–то горы, притянувшей все железные вещи Чингисхана и его спутников, даже копыта их лошадей, и потому чуть не погубившей Потрясателя Вселенной.
Что ж, логика в этом есть, дерево как–то теплее, но немытые годами деревянные чаши и блюда засаливаются до невозможности и аппетитному виду еды не способствуют.
Но голод не тетка, пришлось привыкнуть и к этому. Постепенно тошнота перестала мучить даже меня, а ведь первое время чуть наружу не выбегала, чтобы не облевать юрту. Да… человек может привыкнуть ко всему… ну, или почти ко всему. Отучиться мыться мне так и не удалось, а потому сложностей было много. У них закон (опять–таки Яса): нельзя мыться или стирать в проточной воде. В то же время больших корыт или тазов просто не было, от поливания на руки из небольшого кувшина толку мало, и немного погодя уже казалось, что на мне корка грязи, которая вот–вот начнет отваливаться кусками. С одной стороны, удобно: отколупал и живи дальше, с другой – я нормальный человек, и мне требовалось мытье пусть не каждый вечер перед сном, но хотя бы раз в неделю, иначе сдохну.
Вот почему для меня Сарайджук оказался просто благословенным оазисом в пустыне жирной грязи. В Сарайджуке обнаружилась баня! Она была построена подальше от самого города, вода стекала в большую канаву и в песок, чтобы не осквернять реку, носить саму воду нужно было издалека, но я готова на все. Услышав от Карима, что можно помыться в бане (последний раз мылась в Сарае, там тоже бани были, а потом неделю пылилась в дороге и лишь размазывала грязь по лицу парой пригоршней воды из кувшина), я даже не сразу поверила:
– Иди ты!
– Куда, в баню? Может, сначала ты? Я знаю, ты мыться любишь.
Стало смешно, но как объяснить Кариму смысл фраз, который получился?
Посещение бани, пусть и не слишком хорошей, примирило меня с Сарайджуком, больше того, я готова была пожить здесь, хотя прекрасно понимала, что это невозможно…
В Сарайджуке мы провели несколько дней, продали своих лошадей, купили верблюдов, договорились с караван–баши (это вроде начальника каравана), закупили необходимое в дальнюю дорогу.
Странно вел себя Карим, он явно собрался куда–то слинять. Это что еще за сопровождение, за которым нужен глаз да глаз? Я тихонько выскользнула следом. Так и есть, мой толмач юркнул за угол, и дальше началась игра в прятки–догонялки.
Он явно стремился к той части городка, где уже стояли глинобитные дома за заборами. Заборы небольшие, видно для защиты от верблюдов или ослов, оставленных без надежной привязи безалаберными хозяевами, но похожие один на другой, как две капли воды. Попав вслед за Каримом туда, я очень быстро вспомнила незадачливого Кешу из «Бриллиантовой руки», когда он метался в узких улочках Стамбула.
После нескольких поворотов мой толмач словно сквозь землю провалился, а я, оглянувшись, поняла, что понятия не имею, в какую сторону возвращаться. Вокруг никого, но даже если бы и был, как спросить, что мне нужно к караван–сараю, если я не знаю ни где он, ни как называется? Тоска…
Заборы, их, кажется, называли дувалами, были невысоки, но чтобы увидеть что–то во дворе, лично для меня в обличье Насти нужно подпрыгнуть, сколько ни тянулась на цыпочках, ничего разглядеть не удавалось, как и вспомнить, сколько раз мы поворачивали. И вдруг…
Я замерла, прислушиваясь, показалось, что где–то недалеко голос Карима. Теперь мне уже было наплевать на то, что подумает толмач, если начнет возмущаться слежкой, пусть сначала объяснит, чего он тут сам делал. Мелькнула мысль, что это может оказаться последним объяснением, которое я услышу в своей жизни, но выхода–то все равно не было, и я толкнула какую–то дверь, ведущую во двор.
Небольшой двор был пуст. Пара хилых деревьев, глинобитный домик, небольшая арба (тележка) с задранными вверх оглоблями, подальше ослик, привязанный к столбу, никакого Карима там не наблюдалось. Оставалось только уйти, но не тут–то было! Услышав какое–то движение справа, я обернулась и обомлела.
Здоровенный пес на цепи толще моей руки (я даже зачем–то внимательно посмотрела на руку, чтобы в этом убедиться), с обрезанным хвостом оскалил совершенно зверские клыки, но молчал, отчего выглядел еще страшнее. Я почему–то вспомнила, где видела такую цепь: в порту, там на них якоря спускают и корабли держат.
– Хозяева!
Нормально, мало того, что выдала свое присутствие, так еще и по–русски! Но что делать, не показывать же псине свой тыл, вцепится ведь, зараза. Медленно отступая к калитке, я прикидывала, что даже если мне удастся сигануть за нее и подпереть снаружи собственным задом, волкодав с легкостью преодолеет столь невысокое препятствие, как этот забор, и последует за мной. Оставалось уповать на то, что хозяева дома…
Но надежда, что близкого знакомства с черной пастью волосатого монстра удастся избежать, испарилась окончательно, когда я увидела, кто вышел на мой зов. Я едва не взвыла, мол, а взрослых что, дома нет?! Но появившаяся фигурка принадлежала не ребенку, а щуплому старичку. Он как–то цыкнул псу, и тот, вильнув обрубком хвоста, мигом оказался у самой стены дома, якорная цепь грохотала по земле. Во вышколенность! Монстрило, способное одним рыком уложить на землю роту солдат, покорно выполняло едва слышные команды старика.
Тот с интересом оглядел меня, по–прежнему стоявшую столбом, и сделал приглашающий жест. Отреагировать я не успела, в калитке за моей спиной возник Карим, который тоже замер, добавив красок в немую картину.
Дедок рассмеялся дробным смехом, снова что–то цыкнул псу, и тот вообще скромно удалился за угол дома, но я прекрасно видела, что его налитые кровью глаза внимательно следят за каждым нашим движением и оттуда, а обрезанные уши слушают. Вот так подойдем, а старичок цыкнет и… прости–прощай, молодая жизнь.