— Да я не до конца ее сломала. Продержится.
— Что ж тебе ель то сделала? А если тебе так палец переломить? — возмутилась старая уборщица.
— Вы что, мне угрожаете? — удивилась Катя. — Да мы сейчас на вас воспитателям пожалуемся! Или уйдем, так и не нарядив вашу елку до конца. А вас вообще уволят за некомпетентность и хамство!
Катя Голикова хоть и была человеком с большим сердцем и волонтёром с семилетнем стажем, частенько поражала своей бестактностью. Не меня, конечно, но остальных людей — да.
Вот и тетю Нюру поразила так, что у той даже рот приоткрылся от возмущения. Пару секунд замешательства, и уборщица недовольно заметила:
— Договоришься ты когда-нибудь, девочка! Придет за тобой Карачун и утащит навсегда в свое ледяное жилище. Он не любит тех, кто неуважителен. В особенности, к природе.
— Ага, конечно, — противно сказала Катя.
Махнув на нее рукой, уборщица потопала к выходу.
— Как-то жестко ты с ней, — заметил я, украшая елку мишурой.
— Кто бы говорил, — огрызнулась Катя. — Ты сам со всеми жесткий и противный. Ни разу за два года учебы не улыбнулся. Высокомерия хоть отбавляй. И только когда на Альку Логунову смотришь, хоть что-то в тебе меняется: взгляд становится другим, более тёплым. Градуса на 1,5.
— Правда?
— Правда. Я уже ни раз замечала.
Так это что же, Голикова за мной следит? Зачем же?
— А ты что, влюбилась в меня? — пораскинув мозгами, спросил я.
Щеки у Кати сразу же порозовели.
— Упаси боже! — чересчур громко произнесла она. — Кому ты нужен? С тобой ни поговорить нормально, ни посмеяться. Чурбан бесчувственный.
Спорить было бессмысленно. Из-за своей алекситимии я действительно был бесчувственным. Вернее, безэмоциональным. Врач сказал, что это из-за того, что у меня плохо развиты миндалины головного мозга и посоветовал мне больше общаться со сверстниками и есть миндаль, который якобы стимулирует рост миндалин. Вот только я рос в глухой деревне, где из моих ровесников было всего три человека, которые не хотели иметь со мной, странным сиротой, ничего общего. И на орехи у меня аллергия.
После смерти мамы, которую я совсем не помню, так как она умерла, когда я был младенцем, заботиться обо мне стал папин брат — дядя Слава. Хотя, заботиться — это сильно сказано. Лет до пяти он худо-бедно вырастил меня, а после этого дяде Славе было плевать на меня. Он увлекся алкоголем, и не обращал на меня внимания, так что я был полностью предоставлен самому себе.
Местные дети, которых было в нашей деревне всего ничего, встретили меня негативно. Им не хотелось общаться с тем, кого собственный дядя называл «чудилой» и «тупицей». Несколько раз получив по спине палками и камнями, я перестал им навязываться. Ни обиды, ни злости я не испытывал, потому что не знал, что это такое. Я мог лишь видеть и запоминать эмоции, но понять их у меня не получалось.
Предоставленный самому себе, я бродил по деревне как неприкаянный и изучал окружающий меня мир так, как мог.
Однажды ночью мне никак не давала уснуть соседский щенок. Он без конца тявкал, скулил и выл, не давая мне провалиться в блаженный сон.
Решительно встав с постели, я оделся и вышел из дома. Завидев меня, щенок пару раз тявкнул и завилял хвостом.
— Хватит выть, а то шею сверну, — сказал я собаке.
Щенок тявкнул и замолчал, а я вернулся домой и лег в еще не остывшую постель, однако спустя несколько минут глупая собака снова начала выть.
Тогда я вернулся и сделал то, что пообещал. Вот только действовал не слишком осторожно, и меня заметил сосед, который вышел покурить. Он схватил меня за шиворот и, ругаясь, потащил к дяде.
Сонный и пропахший табаком и спиртом, дядя не сразу понял, что говорит сосед, но, проследовав за ним и увидев мертвую собаку, отвесил мне пощечину и в сердцах бросил:
— Да лучше бы ты помер вместе со своей матерью, чудовище! Будь добор, облегчи мою жизнь: сходи и убейся где-нибудь!
Сказав это, он вернулся в дом и заперся. Я же, постояв над телом щенка и толком не понимая, что плохого я сделал, развернулся и пошел к пруду, что раскинулся на краю деревни.
Убиться, так убиться, подумал я. Такого я еще не пробовал.
У пруда меня застал рассвет. Солнце только начало вставать из-за леса. Я представил, как прыгаю в пруд, как прохладная вода поглощает меня, и я больше никогда не смогу увидеть ни рассвет, ни закат.
У нормальных людей возникло бы сожаление, появился бы страх за свою жизнь, и они бы передумали умирать, но не я. Я ничего подобного не ощутил, и поэтому решительно прошел по мостику и упал в темную воду, поддернутую тиной.