Ему было плохо видно ее в сумерках. Почти не видно… Только тень шевельнулась, разлилась шире… Изменилась. Вот из ручья пьет молодая женщина, а вот, секунду спустя, странное создание, ни женщина, ни зверь, а потом, всего через полминуты – или через полгода, так медленно для него текло время, – она, уже в бархатистой шкуре пумы, подняла морду, роняя хрустальные капли с зубов, и глаза ее были яркими, как цветы, а хвост медленно раскачивался.
Это – моя жена.
Они воззрились друг на друга. К удивлению своему и почти гневу, Мэтт не почувствовал боязни. Он был в ужасе, но уже и за пределами страха. Или скорее, все было настолько страшно и ужасно, что Фина и пума были всего лишь незначительным осколком этого хаоса.
Ее красота ослепила его. Она была так прекрасна!
Она – пума – была прекрасна.
Пума выпрямилась и стряхнула с усов последние капли воды.
Она повернулась – быстро, как ртуть в колбе темноты. Зверь. Женщина.
Он не мог последовать за ней сейчас. Он никогда не поймает ее, такую, какой она стала. До чего же странно! Вдруг он почувствовал, что все это правильно, все так и должно быть.
Мэтт сидел у ручья, на берегу которого ее платье распласталось, словно мертвое. Он поймал себя на глупом желании подобрать одежду, встряхнуть, сложить поопрятнее. Он не стал этого делать.
Он пытался понять, что теперь делать, но вместе с тем казалось, что делать ничего не надо. Некуда было спешить. Устал ли он? Он и сам не знал. Он подбирал камешки и праздно бросал их в воду.
Когда она вернулась – всего часа два спустя, то принесла с собой в зубах убитого олененка. Это не поразило его и не оттолкнуло. Возможно, этого он и ожидал. Олененок был убит чисто и быстро – хребет сломан одним укусом. Мэтт знал, что самые лучшие стрелки среди работников – и даже Чент, непревзойденный охотник – иногда промахивались, принося зверю перед кончиной страдание и муки. А она, пума, сидела над мертвым оленем и смотрела на него, Мэтта. И он точно услышал, как Фина говорит, хоть и без слов: «Вот видишь, так лучше».
И это было взаправду. Все это было настоящее.
Они переночевали у ручья, и несколько футов было между ними – человеком и пумой. Но когда он заворочался во полусне, они оказались спиной к спине, и тепло ее согрело его. Она его не тронула. Хоть он не мог заставить себя прикоснуться ней, это было не из трусости, а из уважения. Она пахла травой и бальзамической смолой сосен, холодным горным воздухом, звездами. А еще кровью и убийством.
Он сначала не собирался спать. Он все думал, все никак не мог понять случившееся.
Но на восходе, когда он проснулся и стволы деревьев уже порозовели с востока, Фина опять была женщиной. Она оделась и развела огонь, разделала оленя и не торопясь принялась его готовить. Вместе с синим дымком от костра поднялся вкусный запах свежайшего жареного мяса.
– Ну, что? – спросила она.
– Мне все это приснилось? – отозвался он.
– Может быть.
– Нет, не приснилось. О, Фина, как это было? Как это – быть такой?
– Это чудесно, – ответила она просто. – Что еще ты хочешь знать?
– Но ты помнила, кто я, даже тогда?
– Я всех вас помню. Я ведь не перестаю быть собой. И не забываю. Просто я – другая. Может быть, настоящая, как ты думаешь?
А потом они ели мясо, и пили из ручья, и валялись на сосновой хвое. До этого дня Мэтт не любил ее, а теперь полюбил. Вот что было самое странное, думал он потом. Что он полюбил ее по-настоящему, только когда увидел ее душу пумы. И в тот день он верил, что ничто не сможет разрушить их союз. Он встретился лицом к лицу со страхом, который оказался не страхом, а великим, редким чудом, благословением Божьим. И было в мире волшебство, о котором ему давно поведали предания и сказки в любимых книгах.
4. Зверь
Годы спустя, когда Мэтью Ситон стал старше, он иногда задумывался, не волшебство ли было причиной того, как он это все воспринял. Колдовство-заклинание. Она наложила на него какое-то заклятие, околдовала, заставив воспринять все как должное.
Но он не ощутил ничего подобного. Наоборот, он чувствовал, что все это было как нельзя более разумно и естественно. А еще в душе его выросла любовь.
Недобрым колдовством наверняка можно пробудить любые дурные чувства – жадность, жестокость, ярость. Но оно не сможет породить ощущение абсолютного счастья. Чувство правильности и гармонии. Надежду.
И это было, в каком-то смысле, хуже всего.
Но только с одной стороны.