- Может, помочь вам? - обратилась Лариса к матери.
- А что ж ты теперь мне будешь помогать? - с сожалением и как будто с упреком сказала мать. - Есть тебе кому теперь помогать. - Она хотела засмеяться и свести все в шутку, но едва удержалась, чтобы не заплакать. Только заморгала покрасневшими от усталости глазами и нагнулась, чтобы взять в руки подол фартука. Лариса обняла ее.
- Не надо, мамочка, не надо так!
Потом, когда мать успокоилась, спросила:
- Мама, вот эти самые поросята, что вы жарили... Откуда они у нас?
- Виктор принес, - вдруг насторожившись, ответила мать. - А что?
- Ничего, мама. Очень уж вкусные, вот я и спрашиваю.
- Так я же с ними... Ты знаешь?..
Тут мать готова была целый час рассказывать, что она делала с этими поросятами, но подошли повеселевшие от выпитого женщины и стали наперебой хвалить закуску и выпивку.
- Иди, дочушка, погуляй, - сказала мать Ларисе, а сама пошла с гостями.
На дворе, уже основательно утоптанном, невесту окружили девчата. Ольга потянула ее на краковяк, но танец получился у них холодноватый, не было в нем той живинки, которая радует глаз, вдохновляет и отличает одну пару от другой. Обе были виноваты в этом: и Ольга и Лариса. Ольге стало грустно: представила, глядя на Ларису, как Виктор будет целовать вот эти темно-карие глаза, которые сегодня почему-то не очень весело смотрят на нее, вот эти свежие губы и щеки, эти волосы, в которых уже не будет цветов. И невольно подумалось девушке, что Лариса очень счастлива. Это счастье не раз грезилось Ольге самой, но - не судьба. Она вовсе не обижается на подругу. Пусть будет жизнь ее светла и радостна. Может, когда-нибудь придет счастье и к ней, Ольге, дочери Шандыбовича, которого в Крушниках никто не любит. Дочь Шандыбовича, дочь Криницкого... Там дочь, и тут дочь, а разница, видно, большая. И матери у некоторых дочерей не такие, как надо: люди работают в колхозе, а они гонят самогонку. И торгуют этой самогонкой. А некоторые дочери знают об этом и молчат. Не смеют перечить родителям, боятся, как бы не перевелись на столе вкусные блины да как бы случаем не сумел кто-нибудь в деревне лучше и нарядней одеться...
Ольга повела глазами по кругу и увидела Павла. Тот танцевал с одной девушкой из Ларисиного звена. Лицо ее светилось радостью и вдохновением, а ноги ходили так легко, что казалось, вовсе не касались земли. Он возбужденно смотрел на партнершу, а та готова была весь свет удивить своей ловкостью.
"И этот меня покинет, - с болью подумала Ольга. - Пусть покидает! Все пусть покидают: за что меня любить?! И Лариса, и эта, что с Павлом, Варька, - обе они лучше меня. Им за родителей не стыдно, и сами они на настоящей работе. А я?.. Что я делаю? Подсчитываю трудодни да пишу в правление бумажки под диктовку Виктора. Брошу все к черту! Пусть сам подсчитывает то, что иной раз и на пальцах можно показать, пускай сам пишет свои бумажки. Попрошу Ларису, чтобы взяла в звено".
А Лариса посматривала на двери, ожидая, что скоро выйдет жених. Хотелось еще раз глянуть ему в глаза. А может, спросить про этих поросят у Ольги? Она же там все выписывает и записывает.
Рука у Ольги почему-то холодная, хоть на улице так тепло. И ни капли пота на лице, только редкие веснушки возле маленького носа и под глазами стали заметнее. А глаза грустные, опечаленные. Нет, не нужно сейчас у нее спрашивать...
Виктор явился, на удивление всем, чуть ли не в объятиях Шандыбовича. Лариса почувствовала, как задрожала Ольгина рука. Они перестали танцевать. Гармонист заметил, что невеста утомилась, и оборвал игру, но крепко захмелевший барабанщик не обратил на это внимания. Он колотил в свой бубен с еще большим ожесточением. Поскольку все танцоры были на том же свадебном уровне, что и барабанщик, то и они не заметили, что гармонист давно уже сидит, опершись подбородком на сложенные меха. Жарили под бубен так, что только пыль клубилась из-под ног.
Ольга молча оставила Ларису и пошла к тем девчатам, которые тоже бросили танцевать и, стоя под развесистыми ветвями груши, обмахивались косынками. Лариса приблизилась к Виктору. Жених не был пьян, хотя разговаривал со всеми громко, раскатисто смеялся и охотно принимал преувеличенные знаки уважения от Шандыбовича. Увидев Ларису, он подался к ней, но Шандыбович удержал его за плечо.
- Подожди, Би-бирюк, - уже слабовато владея языком, сказал он, - с нею ты еще натешишься...
Лариса взяла Виктора под руку.
- Ты, соседочка, - обратился к ней Шандыбович, - нажимай на лен, нажимай! Я лично думаю, что ты можешь прославить и бри-бригадира, и всех нас, грешных, вместе взятых.
- Завтра об этом поговорим, - стараясь оторваться от назойливого соседа, сказал Виктор. - Пойдем теперь отпляшем так, чтобы подошвам жарко стало.
Гармонист заиграл польку. Лариса радовалась, что Виктор не пьян - она очень боялась пьяных, - и решила сразу начать с ним тот разговор, который не давал ей покоя.
- Витя, ты на ферме взял этих поросят? - несмело и тихо спросила она.
- Каких?
- Что мама жарила...
- А-а, этих! На ферме. Ну и что?
Голос у Ларисы задрожал:
- Витя, да как же это?.. Как ты мог?..
- Я их выписал, - спокойно и уверенно ответил Виктор. - По всем правилам! Вот ведь какая ты! Хочешь, документы покажу? Неужто на свадьбу бригадира нельзя отпустить парочку?
И Лариса успокоилась.
В хате у Данилы сразу посветлело. По-иному стали выглядеть стены, потолок, печь. Исчез тот кисловатый запах, что держался в хате много лет. Теперь глянешь - и глаз радуется: возле стены большая кровать с горой подушек, лежит подушка и на печи. Это для Данилы.
А Данила давно уже отвык от мягкой постели. Когда в первый раз он уступил Ларисиной просьбе и положил под голову подушку, то долго не мог уснуть. Все ему казалось, словно что-то шевелится, шелестит под ухом.
Завелось и кое-какое хозяйство. В хлеву хоть и не было коровы, о которой Данила, конечно, долго мечтал, зато стояла ласковая белобокая телушка. Когда старик входил в хлев, она вытягивала шею и через загородку лизала шершавым языком его руку. В катухе рядом довольно похрюкивал кабанчик. Случалось, что ночью Данила просыпался и шел проведать, как там ночует его скотина.
Появились таким образом у Данилы под старость приятные и как раз по силе ему заботы. От самой зорьки он хлопотал возле хаты, присматривал за телушкой, за кабанчиком. Двор уже не был пустым, значит, и отношение к нему изменилось. Хотелось то изгородь поправить, то катушок перегородить, то крышу в хлеву залатать. Даже о своей старой рябине Данила позаботился и теперь был очень доволен, что не спилил ее минувшей зимой. Дерево похорошело, с него были срезаны сухие сучья, а земля вокруг ствола была очищена от крапивы, лопухов и репейника. Самые урожайные ветки Данила подпер шестами.
Помолодел Данила, окреп, стало легче ему ходиться, легче дышаться, и мысли в голову приходили чаще всего светлые, веселые. Попробовал отпустить бороду и удивился: борода стала густая и жесткая, как щетина. Потянул за волосок - эге, куда там! Не вырвешь, как раньше. Пришлось идти к свату, просить, чтобы побрил.
Наведывался Бирюк и в колхозную ригу, когда пеньку привозили. И там его рука ходила вернее, "веревочный комбайн" лучше слушался.
И все же, как ни усердствовал старик, окрыленный тем, что настала для него новая жизнь, во многих делах он не мог равняться со своей невесткой. Встанет, кажется, так рано, что птицы еще дремлют, глядит, а Лариса уже на ногах. Не поспеет в ведро заглянуть, есть ли вода, а невестка уже схватила это ведро и бежит к колодцу. Не успеет дойти до навеса взять дров, как Лариса уже там.