Дверь с тихим неприятным скрипом распахнулась.
На пороге, держа такую же кривую и изломанную свечу стоял такой же кривой дворецкий с выпирающим горбом на спине, что туго обтягивал явно малый ему пиджак, хоть рукава и закрывали скрюченные неровные руки. Его глаза, два совершенно разных осколка цветного стекла, посаженные настолько глубоко и неравномерно, создавали на его лице тёмные, пугающие тени, а выпирающую верхнюю челюсть и вовсе похожую на приплюснутую морду верной, но весьма уродливой собаки.
Пропустив заблудшую невесту и вновь с лязгом заперев дверь на несколько засовов, он взглянул на свою гостью и обнажил неровные, стоящие чуть ли не в два ряда жёлтые зубы, и только после оглядел башню, что была внутри так же черна, как и снаружи, пусть и развеивали эту тьму пару факелов на стенах.
-И как зовут господина, твоего хозяина, что пустил меня? - подобрав оставшуюся внутри надменность и гордость негромко поинтересовалась Омела, провожая взглядом длинные резные лестницы из тёмного камня, что сменялись кругом коридоров со множеством дверей, и вновь уходили наверх.
-У хозяина... - начал было уродец, вдруг запнувшись и облизнув неровные губы, как-то настороженно подняв разноцветные глаза на самый верх и вновь взглянув на гостью. - У хозяина много имён... старинных, неподвластных таким, как ты... он хозяин всего, что ты видишь... и если ты будешь себя хорошо вести, Омела Лирк, то он станет и твоим хозяином... но он сейчас отдыхает и не может спуститься и поприветствовать тебя... ближе к рассвету состоится ужин, так что не пропусти его. Хозяин не любит, когда кто-то опаздывает на ужин... совсем не любит.
III
Башня была старинной. Вряд ли кто помнил, кто возвёл её и зачем? Кто посадил вечно цветущие кусты роз вокруг и окружил непроходимой бурей? Никто и не помнил тайну старой башни, её предназначение, укрытое в бездонных подвалах и туннелях. Никто даже не мог и предположить, что у башни есть хозяин, такой же древний, как и она сама, пусть время и не коснулось его лица и тела, оно научило его разочаровываться в людях. Разочаровываться неоднократно, хоть в его потемневшей душе и таилась угасающая надежда на то, что всё ещё не так плохо... таилась до последнего, прежде чем угаснуть раз и навсегда.
IV
Она сидела перед зеркалом, с призрачной тоской в глазах рассматривая своё отражение. Чёрные смоляные локоны падали на её белые, подобно первому снегу, плечи, делая лицо ещё бледней и призрачней. Глаза же, цвета серого льда с затаённой под ним синей водой поблёкли и больше уже не радовались жизни так, как это было раньше. Она устала. Устала от себя, от этого мира, от своих обязанностей «невесты». Закрывая на миг глаза, Омела вновь и вновь слышала эти удары колоколов, запах пряных печений и белых роз, видела усыпанную лепестками дорожку, ведущую к алтарю, и чувствовала, как с каждым шагом ей всё тяжелей и тяжелей ступать. Она не видела лицо своего «возлюбленного», а когда всё же увидела, онемела то ли от испуга, то ли от неожиданности.
Зачем её продали похотливому старикашке, который до сих пор может ходить, осыпаясь старческим песком из костей? Зачем её отдали тому, чей вид уже приводит в ужас, а звон церемониальных колоколов кажется не более чем предсмертными ударами сердца? А когда из его старческих уст слетела клятва «вечной любви», Омела испугалась. Её любовь вовсе не создана для него, и вряд ли будет «вечной», как принято писать в летописях. И вряд ли она хоть когда-то ляжет теперь в постель с человеком, которого до этого даже не встречала...
Поднявшись с мягкого кресла, она не спеша подошла к окну, коснувшись онемевшими от тепла пальцами до створки и резко раскрыла её, давая прохладному предрассветному ветру залететь внутрь, облизывая её хрупкую белую кожу, холодя груди, покрывшиеся сотней мурашек, и давая своим чёрным локонам развеваться, подобно смертоносному огню. Ей нравилось так стоять, смотря в неизвестность, гадая, что же там может быть? Нравилось быть частью этой неизвестностью, нравилось быть свободной, а не скованной множеством правил, придуманных только для того, чтобы обвязывать людей тяжёлыми цепями послушания...
Пальцы дотронулись до мягкой ткани лёгкого платья из тончайшего золотистого шёлка, что коснувшись вздрогнувшего тела тут же заструился по тонкой талии, ниспадая на пол из чёрного сверкающего камня. Ей нравилась ткань - такая же лёгкая и непринуждённая как ветер, облизывающий белые плечи. Нравилась эта свобода, пусть она и настораживала её, пусть и заставляла готовиться к самому худшему.