Он провел у мольберта добрых три часа и чувствовал себя превосходно. Он хорошо потрудился, и работа наконец пошла. Слава Богу!
Пора было перекусить, и Хэролд приготовил себе сандвич с помидорами, как это принято на Среднем Западе. Наевшись, он вернулся в гостиную, уселся в солидное черное жесткое кресло у окна и принялся рассматривать картину. В послеполуденном солнечном свете она выглядела прекрасно. Было в ней, правда, что-то жутковатое, но этого он как раз и добивался. Уже сейчас она притягивала, а то ли будет, когда он ее закончит! Хэролд решил немного развеяться и сходить в кино.
Фильм, который он хотел посмотреть, назывался «Невезение». Это была сдублированная французская кинокомедия, разрекламированная как «шумный и веселый эротический фарс». Для солнечного осеннего дня ничего лучше не придумаешь! И вот он опять шагает по Мэдисон, туда, где находился кинотеатр.
Откуда столько молодежи? И все так хорошо одеты и, вероятно, говорят по-французски. Хэролд пробегал глазами витрины с французскими надписями, он приближался к Парк-авеню с ее интенсивным движением.
Когда он переходил дорогу, послышалось громкое фырканье мотоциклов и, обдав его горячим смрадом, мимо пронеслись с ревом две черные «хонды». Со спины один из мотоциклистов казался мужчиной, другой — женщиной, впрочем, разницы между ними почти не было. У каждого на голове красовался сферический шлем, в котором отражалось солнце: на первом он был красного цвета, на втором — зеленого. Шлемы из научной фантастики, — подумал Хэролд, — так и слепят глаза! В воздухе стоял запах выхлопных газов. И на мужчине и на женщине были надеты коричневая вязаная безрукавка, голубые джинсы, белые носки и обувь фирмы «Адидас». Рубашки у обоих с коротким рукавом и голубого цвета — точно такие, как у того парня в такси или у того, что стоял в очереди в банке. Хэролд чуть не вскрикнул.
Мотоциклисты влились в транспортный поток, лихо сворачивая то в одну, то в другую сторону, как будто прокладывали свой собственный путь в этом скопище такси, лимузинов и машин скорой помощи.
Но почему они были так одеты? Мода ли сейчас такая или просто совпадение? Раньше он не обращал никакого внимания на то, сколько людей носит коричневые вязаные безрукавки. Да и кто это мог сосчитать! Ну а джинсы чуть ли не на каждом. В том числе и на нем самом.
Кинотеатр находился на углу 57-й улицы и 3-й авеню. Зрителей пришло немного — как всегда в этот час. Фильм был о женщине, которую преследовал сипловатый голос ее погибшего возлюбленного — молодого человека, разбившегося на мотоцикле. Яркая особа, у нее один роман сменялся другим; она порывала с каждым новым любовником, потому что, как только оказывалась в новых объятиях, раздавался этот сипловатый голос. Это, конечно, забавляло, но и раздражало Хэролда, особенно когда он вспоминал о прежнем любовнике Джанет, как-то странно ушедшем из ее жизни, — она не хотела ему об этом рассказывать. Правда, несколько раз он самозабвенно смеялся над тем, что происходило на экране.
А потом, к концу фильма, разбившийся любовник появлялся снова, по всей вероятности, живой и здоровый. И происходило это на одной из тихих парижских улочек. Она вышла с мужчиной, с которым только что спала, прогуляться и выпить кофе, как вдруг к обочине тротуара, по которому она шла, подкатила и остановилась рядом с ней черная «хонда». Сидевший на ней стащил шлем, и сердце у Хэролда екнуло: на экране крупным планом возникло моложавое лицо того парня с рыжеватыми волосами в вязаной коричневой безрукавке и голубой рубашке. Он улыбнулся женщине, и она замертво рухнула на тротуар.
Этот парень на мотоцикле заговорил; голос его звучал как и прежде, когда он ее преследовал, — сипло и ласково. Хэролду хотелось чем-нибудь запустить в эту рожу, крикнуть ей: «Убирайся вон, пижон чертов!» Но ничего он не сделал и, продолжая тихо сидеть, ожидая конца сеанса, не издал ни звука, а фильм закончился тем, что женщина уселась сзади на мотоцикл погибшего любовника, и он куда-то ее увез. Он не сказал ей, куда. Он собирался показать ей это место.
Хэролд напряженно всматривался в титры: ему хотелось знать фамилию актера, который играл первого любовника. В фильме его звали Полем, но, как ни странно, в титрах его не было. Все остальные были, а Поль — нет. «Господи! — подумал Хэролд. — Да что же это такое!» Выйдя из кино, он, стараясь не смотреть по сторонам широкой улицы, остановил первую попавшуюся машину и попросил доставить его домой. Неужели этот киногерой — плод галлюцинации? А может, парень в банке — французский киноактер? Двенадцать лет пьянства вполне могли отразиться на его мозгах, но до белой горячки-то он не допивался! Его нью-йоркский психиатр сказал, что наклонность к регрессу возможна, но психика его никогда не вызывала сомнений.
Снова оказавшись в квартире, Хэролд, к собственному удивлению, готов был — и даже на несколько часов — вернуться к работе. Кое-что он в картине подправил, от этого прежнее ощущение жутковатости только усилилось: вероятно, перешло на холст его теперешнее состояние. Когда он закончил трудиться, было восемь вечера. Рабочие напротив, закончив халтуру, тоже отправились по домам. В здании, которое они ремонтировали, пока ничего не изменилось; дверные и оконные проемы по-прежнему зияли пустотой, а куча щебня, сваленная у входа в дом, как лежала, так и лежит.
Хэролд перешел на кухню и зажег плиту. Он не стал есть тушеную телятину, приготовленную ему Джанет, а достал из морозилки пирог с курицей, вскрыл картонную упаковку и, сбив с пирога корочку льда, сунул его в духовку. Поставил таймер на сорок пять минут, вернулся в гостиную и снова окинул взглядом картину. «Может, и нужно было, чтобы я наложил в штаны?» — вслух сказал он, но от мысли о парне в безрукавке его передернуло. Открыв левую дверцу шкафа, стоявшего в углу, Хэролд щелкнул клавишей небольшого телевизора «Сони», помещавшегося на полке, и направился в большую комнату к нише за конфеткой: он рассовывал их по всей квартире.
В нише он нашел несколько кусочков сливочной тянучки и бросил один из них в рот. Оказавшись снова на кухне, приоткрыл дверцу духовки, смачно вдыхая вкусный и теплый воздух. Пирожок дожидался, когда его вынут.
По телевизору мужской голос передавал новости из района бедствия — пожар лесного массива в Калифорнии или что-то в этом роде. Голос вдруг показался Хэролду знакомым: сипловатый, к тому же с легким французским акцентом. Хэролд вбежал в гостиную, не выпуская из руки сковородник. На телеэкране мужчина в коричневой безрукавке заканчивал выступление: «…вы слушали сообщение корреспондента Эн-Си-Эн из Пасадены, штат Калифорния». Хэролд чуть было не запустил в телевизор сковородником. «Сукин ты сын! — крикнул он. — Ну нигде от тебя нет спасения!» Чуть не плача, с трудом сдерживая слезы, он плюхнулся в черное жесткое кресло.
Пирог поспел, и он принялся за него, но аппетит пропал. Хэролд ел пирог так, словно тот был из упаковочного картона, ел, буквально заставляя себя проглатывать каждый кусок, чтобы, как говаривала его матушка, сберечь силы для грядущих битв. Вот именно, для грядущих битв.
Он больше не включал телевизор и решил в этот вечер больше не выходить из дома. В три часа ночи при искусственном освещении он закончил картину, все еще испытывая страх, проглотил две таблетки снотворного и отправился в постель. Хотел позвонить Джанет, но не решился: это выглядело бы ребячеством. Спал он девять часов без сновидений. Когда он поднялся, был уже полдень. Хэролд, спотыкаясь, вошел в кухню, поставил разогреваться вчерашний кофе, выпил чашку холодного цуккини. Чувствовал он себя нормально и был готов к встрече с этим парнем в безрукавке, откуда бы тот ни появился. Кофе закипел, разбрызгивая по белой стене коричневые капли. Хэролд поспешил снять кофейник с огня, выругался, обжегшись, и сунул руку под струю холодной воды.
Потом он прошел в гостиную и снова оценивающе взглянул на картину, теперь уже при дневном освещении. Все получилось, как он хотел. Верное чувство, хорошее исполнение. И еще это пугающее впечатление! Хэролд снял картину с мольберта, прислонил ее лицом к стене. Она нравилась ему все больше и больше. Вот только кошки бы не испортили. Их, впрочем, что-то не видно. Он огляделся по сторонам. Ни одной! Хэролд поставил картину в нишу на самый верх — там они ее не достанут. Надо бы им приготовить еду.