— Она петь умеет, Люцык, — приободрилась краля. — Правда же, умеешь, милая? — тетка пнула меня ножкой в сапоге от Версаче и прошипела:
— Пой.
Я, зачарованно глядя на красивого дядьку, затянула дурным голосом:
— Ой, чий то кинь стоить, що сива гривонька. Сподобалась мени, сподобалась мени, тая дивчинонька.*
Дядька с теткой заинтересованно переглянулись и одновременно спросили:
— Хохлушка, что ли?
— У вас что, пунктик насчет хохлушек?
А лица у этих двоих, между тем, прибрели выражение такое себе, любвеудавительное. Ну, это когда удав на кролика смотрит и всем своим видом говорит, что сильно-сильно его любит. Всего. И шерстку. И ушки. И пимпочку.
— Борщ варить умеешь? — напрягся дядька.
И дернул же меня черт ляпнуть. Не знаю, какой именно, потому что на данный момент вокруг меня их было много, и все они, прикинувшись шлангом, тихо теребили хвосты и целовали стенку в углу, видно, просили отдать то, что она перед этим откусила. Только правое ухо у каждого торчало, как спутниковая антенна, явно свидетельствуя, что черти безобразнейшим образом подслушивают.
— Вам какой: с галушками, постный или обыкновенный?
Дядька хищно так сглотнул, и теперь, лицо у него было… бесовское такое лицо, я вам скажу. Змей, когда Еве яблоко подсовывал, поди, тоже так смотрел.
— Любви хочешь? — напер на меня всей своей крылатой фактурой дядька.
И сильно-сильно перепуганная я, заикаясь, спросила:
— Б-большой и ч-чистой?
— Чистой не обещаю, но много и везде будет, — хрюкнул дядька, и они с теткой стали неприлично ржать. Потом стали ржать черти, следом за ними пристроился Сеня со своей косилкой, причем в косилке у него тоже что-то громко кряхтело и хрюкало. И даже стенка, плюясь штукатуркой, тоже ржала. Громко так. Не, ну, обидно, да?
— Вы намекаете, что я ночью на сеновал должна прийти? — осторожно предположила я.
Тетка и дядька перестали ржать, переглянулись с пониманием дела, и одновременно выдохнули:
— Сойдет.
И тут мне от ихнего "сойдет" чего-то как-то дурно стало. "Марфа Васильевна" боязливо сжалась, явно предчувствуя беду на ее северное и южное полушарие. Громко хлюпнув носом, я жалостливо протянула:
— Я домой хочу, отпустите меня, пожалуйста. Я больше не буду, — чего я больше не буду, я толком и не знала, но пообещать в этот момент готова была все, что угодно.
— А вот этого не надо, — погрозил мне пальцем крылатый богатырь. — Будешь. Еще как будешь.
Тон мне его не понравился. Морда тоже. Уж больно наглая она в этот момент была.
— Отпустите, а? А я вам за это ничего не поломаю, — попыталась найти компромисс.
Тетка с дядькой опять переглянулись, расплылись в довольных улыбках и опять дружно заявили:
— Однозначно сойдет.
Крылатый вытянул свой мобильник и стал набирать номер. Тетенька, молитвенно сцепив белы рученьки в замок, уставилась на него взглядом, полным обожания. Бублик и все ее выдающиеся таланты тоже приняли соответствующую позу, демонстрируя богатырю всю степень их готовности к труду и обороне. Богатырь предвкушающее облизался, послал крале воздушный поцелуй, а затем, скорчив суровую рожу, поднес трубку к уху.
Сеня дружественно похлопал меня по плечу и громко цвиркнул, сверкнув фиксой:
— Не ссы, малая, ща босс все разрулит.
— Здорово праведникам, — начал за здравие тот, который Люцык, и нажал кнопку громкой связи.
— И вам, грешникам, гореть в аду, — приятным голосом закончил за упокой кто-то на другом конце провода.
— Ы-ы, Оксану Ивановну ему никак простить не может, — расплывшись в коварной улыбке, подмигнул мне Сеня и радостно толкнул в плечо.
— Что, тоже в преферанс выиграл? — покосившись на кралю с бубликом, поинтересовалась я.
— Хуже, — морда у Семена стала серьезной, как у женщины с веслом, короче, распирало Сеню от гордости и восторга. — Все по-честному было. Она сама босса выбрала.
— Это как?
— Ты понимаешь, — обнял меня за плечо Семен и стал тихо шептать на ухо: — Хохлушек, их же всех сразу в рай.
— Чего это? — нет, я, конечно, не против. Я вообще практически святая. Местами.
— Шо значит — "чего"? — удивился моей тупости Сеня. — Ангелы, они хоть и небожители, а пожрать любят, как и все. А ведьмы что? От ихних зелий один понос да изжога. А потом, светлые они ж чистюли, вон вроде нашей Адки, — Семен повернулся в сторону гладкой, как зеркало, черной стенки и брезгливо сплюнул. Стенка скрутила ему в ответ из плинтусов дулю. — Имидж у них такой — белый и пушистый. И кто, спрашивается, все это белое безобразие стирать и гладить будет?