— А у него было разрешение на все это оружие?
— Он говорил, что да. И думаю, говорил правду, потому что, если бы у него разрешения не было, он вряд ли стал бы возить этот арсенал в машине и показывать бабам. Он всегда избегал выносить на публику какие-либо нелегальные вещи.
— А сколько раз вы стреляли из его оружия после этого?
— Ни разу.
— А из чего стреляли?
— Ни из чего. То есть, да, конечно, из чего-то такого стреляла в тире. Но тоже редко.
— Тогда откуда же вы знаете, что умеете стрелять?
— Если я попадала туда, куда хотела попасть, то, наверное, умею, как по-вашему? В выбранные сучки того овина и во всякие там разные фитюльки в тире. А в тире я всегда попадаю, благодаря чему пользуюсь большим уважением собственного сына.
— А этот, как вы его называете, арсенал был у пана Доминика до конца жизни? Он от него не избавился? Не поменял?
— Да откуда же мне знать? В лесной чащобе не выбросил, это точно. А потом я всех этих винтовок не видела. Да и он о них при мне не вспоминал, поэтому понятия не имею, что с ними сталось.
Майор наконец отцепился от огнестрельного оружия и перешел к другой теме, по крайней мере мне так показалось.
— Когда вы в последний раз были в кабинете покойника?
В какой-то степени он застал меня врасплох, и с полминуты я взирала на майора довольно тупо.
— Секундочку, секундочку, не путайте меня. Я так понимаю, что вы имеете в виду Доминика. В каком кабинете?
— В его кабинете. В его доме. В его личном кабинете.
— Да о чем вы говорите? Никакого дома у него не было.
— А что у него было?
— Двухкомнатная квартира, в одной комнате — спальня, в другой — нечто вроде гостиной. И никаких кабинетов.
— Похоже, мы говорим о разных домах.
Где находились эти две комнаты? По какому адресу?
— Аллея Независимости, сто восемнадцать... Вот черт, номер квартиры не помню. Во всяком случае — на четвертом этаже.
— И это была его единственная квартира?
— Если и была какая-то другая, мне о ней ничего неизвестно, — ответила я тоном, который явно свидетельствовал о моем родстве с бабулей.
Даже жуки-короеды начали в голосе поскрипывать.
— После нашего разрыва до меня доходили какие-то сплетни, вроде бы у него было не одно жилье, но меня это не интересовало. У него могло быть хоть сто дворцов — не моей это бабки тапки...
Прикусить себе язык я не успела.
— Что такое?! — со смертельной обидой в голосе осведомилась бабушка.
Я чуть было не подавилась, но майор, по всей видимости, заметил мое faux pas <Faux pas (фр.) — оплошность, бестактность.>, и в нем шевельнулась жалость, а может, и плевать ему было на наши семейные распри, просто не хотел прекращать свой перекрестный допрос, — в общем, паузы он не сделал.
— В таком случае почему вы послали ему письмо на другой адрес?
— Какое письмо?
— Обыкновенное. Нормальное письмо. На адрес Ружана, дом три, квартира шестнадцать.
Посмотрите, это ведь ваше письмо?
Он вытащил из кармана помятый конверт, показал написанный от руки адрес, вынул из конверта листок бумаги и сунул мне под нос. Мне даже не нужно было разглядывать, я узнала это письмо.
Оно было довольно коротким. Всего четыре слова:
«Я обдумала. Не хочу».
* * *
Я и вправду не хотела. Не лежало у меня сердце к этому последнему разговору, к взаимным упрекам и претензиям. Меня охватило уныние. За каким чертом я должна говорить с пнем, объяснять могильной плите, что она холодная и бездушная! И что несчастная плита могла с этим поделать?
Последнее поручение Доминика, которое он выдал, уже спускаясь по лестнице, звучало так:
— Обдумай все и сообщи.
Вот этим-то письмом я как раз и сообщила ему, что больше не хочу. Не хочу его видеть, не хочу ничего исправлять, ничего не хочу выяснять, не хочу пытаться все наладить, не хочу даже устраивать скандала. Очарование прошло, обожание сдохло, и то счастье, которым он пичкал меня семь лет подряд, уже из ушей лезло!
Ведь даже ту стрельбу в лесу Доминик затеял только ради того, чтобы продемонстрировать ничтожество моей персоны. Чтобы доказать, что я ничего не умею, а он умеет все и поэтому должен пользоваться безоговорочным почитанием. Его чуть удар не хватил от скрытой ярости, когда я четырьмя выстрелами выбила четыре сучка из доски овина, а потом упрямо попадала в десятку на большой мишени, которую он насадил на гвоздь. Доминик пришел в бешенство и язвительно раскритиковал меня за полное отсутствие какого-либо понятия об оружии, а я-то, идиотка, ждала, что меня похвалят!
Он доминировал и владел, проклятый супермен, а я принимала это за опеку и заботу. Он хлестал меня, как лысую кобылу, хая все, что бы я ни сделала, и это называлось повышением моего общего уровня. Он беспрестанно обманывал меня и оскорблял, скрывая как правду о себе (чему, собственно говоря, трудно удивляться), так и свое богатство, что уже граничило с лживым идиотизмом. Он что — воображал себе, будто я соблазнюсь его деньгами? Наверняка так и было, ведь он постоянно твердил, что все женщины — алчные хищницы...