— Насмотрелась?
Девица участливо наклонилась к ней, но Таисья грубо оттолкнула незнакомку:
— Да кто ты вообще такая? — Голос предательски дрогнул, от горечи во рту перехватило дыхание. — И почему я должна тебе верить? Вдруг это все — ложь?
— Меня зовут Мара Моревна. Можешь верить, можешь нет, а только я читаю судьбу, как иные листают книги. И не только твою — судьбы всех людей. Особенно тех, кто приходит за цветком папоротника. Можешь сорвать его прямо сейчас — я препятствовать не стану. Просто подумай — готова ли ты заплатить за свое счастье такую цену?
Таисья решительно отодвинула девицу в сторону, присела на корточки перед цветком, развела руками широкие листья папоротника, потянулась к стеблю, обхватила его пальцами и… не осмелилась надломить. А вдруг все правда?
Конечно, она хотела бы стать царицей. Но не ценой счастья своей матери и дочери. И не ценой жизни любимого Радосвета. Тем более, что с его смертью ей и жить-то дальше будет незачем… Со вздохом — почти что стоном — Таисья выпустила упругий стебель, встала и отвернулась. Ее плечи тряслись, ноги подкашивались, но она все-таки нашла в себе силы не упасть в траву. Много невзгод выпало на ее долю — все она стерпела. Значит, и эту стерпит.
На плечо Таисьи вдруг легла легкая рука, и она вздрогнула, потому что, поглощенная своим горем, уже успела забыть о Маре Моревне.
— Поплачь, если хочется, — разрешила ей та великодушно. — Все лучше, чем в себе боль держать. А там, глядишь, и полегчает. Светает уже, облака рассеиваются. Смотри, это там, на небе, переписывают твою судьбу. Прямо сейчас плетутся новые нити, затягиваются крепкие узелки… Не кручинься, Таисья. Знаешь, что дальше будет? Увидитесь вы еще со своим Радосветом. Не сейчас. Но ниточки ваших судеб уже никому расплести не под силу. Ваша встреча случится не рано, не поздно — а когда придёт время.
— Значит, беды не случится? — Таисья, не оборачиваясь, всхлипнула и принялась тайком вытирать слезы. — Мама не заболеет? Аннушка не останется одинокой? Теперь все будет хорошо?
Мара Моревна цокнула языком, что, должно быть, означало сомнение.
— Все хорошо быть не может. Жизнь прожить — не поле перейти. Случатся радости — будут и невзгоды. Главное, чтобы совесть была чиста.
Таисья вскинула подбородок, резко развернулась и… позабыла, что хотела сказать. На поляне уже никого не было. Цветок папоротника угас на ее глазах, словно уголек, брошенный в воду. А над просыпающимся, шумящим, чирикающим и поющим лесом вставало солнце нового дня. И от его золотого, будто подернутого дымкой света ее душа исполнилась новой надеждой — что все еще будет! Не хорошо, не плохо, а правильно — так, как надо.
Дом для домового
Говорят, когда ты окажешься в действительно своём доме, то непременно это почувствуешь и захочешь там остаться. У всех приятелей Никифора всё именно так и вышло — они уже остепенились, осели, многие даже завели семьи, и только он — непутёвый — всё мотался из одних гостей в другие с балалайкой под мышкой и твёрдым калачом за пазухой. Ни кола, ни двора — никому не нужен, зато и терять нечего. Чем не жизнь?
Другие домовые говорили ему, снисходительно улыбаясь в усы:
— Не спеши, дружок, ещё успеешь хозяйством обзавестись. Гуляй, паря, пока гуляется.
Но шли годы, а родной дом всё не находился. И вскоре бывшие друзья стали ему пенять, мол, пора бы уже и за ум браться — смотри-ка, вон борода-то уже седая!
Никифор даже пробовал устроиться уже хоть где-нибудь: присмотрелся к хозяевам одной избушки, сделал себе лежанку в самом тёплом месте за печкой, даже с царапучим котом подружился — только всё это было без толку. Если дом не твой родненький, всё будет из рук валиться, а дело на лад не пойдёт.
В общем, годик-другой он так пожил, а потом у той избушки настоящий домовой сыскался: тот, кому там судьбой было назначено жить, — пришлось собирать вещички, прощаться с котом и уходить восвояси.
После нескольких таких попыток Никифор окончательно уверился, что места, где он бы чувствовал себя хозяином, не существует вовсе. Такое с домовыми изредка, но случалось. Может, не построили ещё тот самый, родной уголок?