Бедная мама лезла на стену. Она работала дома, шила на заказ. Лезла не только она, но и ее клиенты, регулярно приходившие на примерки и любившие поболтать. Манекен и тот страдал больше от моей пробудившейся музыкальности, чем от их разговоров.
Хотя разговорами я его тоже мучила, иногда пробиралась в большую комнату ночью, рассказывала ему кое-что. Он молчал. У него же нет головы, поняла я наконец. Но он был такой красивый в полумраке, даже без головы. На него было приятно смотреть. И вилка немного отпускала. Ночью-то не поиграешь, все спят. Ну хоть так.
Лето выпало из памяти. Ничего не помню. Видимо, думала исключительно о вилке, и ничего вокруг не замечала. Помню только запах цветущей яблони из темноты двора. И как после грозы подняла с земли веточку сирени, на ней оказался цветок с восемью лепестками. Я загадала по-крупному – ничего не сбылось.
Потом мама почему-то сказала: «Вот скоро первый снег выпадет, и все будет хорошо». Обманула. Я от нее такого подвоха, конечно, не ожидала.
Тем не менее, вилка стала понемногу уменьшаться, хотя если принять во внимание ее изначальный размер, скорость и степень ее уменьшения были просто смехотворными. Но я хотя бы снова начала нормально общаться с людьми. Нина радовалась. Пианино тоже – иногда ему удавалось немного отдохнуть. Даже манекену выпадала возможность поспать, мне – редко, по ночам вилка все так же мешала, не сдавалась.
Когда папа пришел с работы, я смотрела в окно. На перекрестке фонарь неустанно менял свои цвета, окрашивая в красный-желтый-зеленый, и снова, и снова, своих застенчивых подруг. Они, эти нежные заиндевевшие березы и одна ель, уже начали уставать, но все еще кружились в нескончаемой цветомузыке. Иногда сделать другу приятное важнее, чем сдаться собственной усталости.
Папа почему-то не проходил в комнату, копошился в прихожей дольше обычного. Потом вошел, мама подняла голову от машинки, я обернулась. Он сказал: «Смотрите, кого я вам привел». И отступил в сторону, освободив проход, в который, хромая, вошла собака. Собака была небольшого размера, покрытая грязной волнистой шерстью, с заплывшим глазом, и очень жалкая. Она мне сразу приглянулась.
Я приказала родителям отдыхать. Завернула собаку в плед и понеслась. Собака меня боялась, поскуливала и дрожала, она думала, что я ее сейчас отнесу туда, откуда папа ее принес. Но я же не дура. Я же завернула ее в свой любимый плед, как она вообще могла такое обо мне подумать.
Ветеринар уже собирался домой, но увидев нас, не смог удержаться. Не каждый день приходят такие жалкие парочки. Он не зря остался. Когда мы уже уходили, в приемную ввалился странный всклокоченный тип с наглым рыжим котом, который назло ему съел что-то запретное. Урожайный вечер.
Я мыла ее, наверное, часов пять. Во всяком случае, ей так показалось. Шампунь вкусно пахнет, в ванной тепло, лапа надежно завернута в пакетик, можно и потерпеть воду, она в любом случае лучше снега. Грязная шерсть превратилась в темно-серые бархатные завитки, отливавшие то синью, то серебром.
Потом я лежала на полу рядом с ее подстилкой, которую мама чудодейственным образом успела за это время сшить. Она пахла дождем и мокрым асфальтом, я гладила ее хромую крепко забинтованную лапу. Она мне наконец поверила. Она еще не знала, что ее ждет. Вилку я забыла на окне, она так и лежала там, пока продолжалась вся эта катавасия.
Собака заснула одним глазом, второй был пока заклеен. Ветеринар даже поцеловал ее в пластырь на прощание, пообещав, что все пройдет, бывают же такие черствые люди.
Я тоже легла. Вилка вернулась на место. К манекену я не решилась идти, чтобы не разбудить Марысю. Так я ее назвала.
Когда лапа зажила, она стала гулять со мной. Хотя весенний снег ей, конечно, не нравился. Но ей нравилась моя угрюмая компания, так что приходилось терпеть. Я ее сильно не мучила, брала на руки, когда она уставала за мной семенить, кружила ее, она смешно вздыхала. Потому что вилка мешала ей ко мне прижиматься. Но что я могла с этим поделать?
Когда я играла на пианино, она забиралась ко мне на колени и дремала там. Иногда просыпалась, чтобы щекотно лизнуть мою руку снизу. Ей нравилось кататься со мной на трамвае и смотреть в окно. Метро она, как и я, не любила, оно пахло одиночеством. Добрая Ольга Васильевна разрешила ей проходить со мной в библиотеку. Я снова взялась за учебу, она сидела под столом и сторожила мои ноги.
Потом она испугалась, потому что вилка вдруг выросла и закачалась, и чуть не столкнула ее с моих рук.