– У нее что-то в руке, – отвечаю я на немой вопрос Матильды.
Из прихожей доносится знакомый голос. Я смотрю на мертвую женщину еще раз, прежде чем взять свои ботинки и выйти вслед за Матильдой из спальной комнаты навстречу Габриэлю Бирку. Мы давно не виделись, но он совершенно не изменился: загорелое лицо, темные, коротко подстриженные волосы. Габриэль одет в скромный черный костюм, словно его только что вытащили с какого-то праздника.
– Лео, – произносит он удивленно. – Какого черта ты тут делаешь?
– Я… Меня разбудили.
– Разве ты не отстранен?
– В кратковременном отпуске.
– Жетон, Лео, – говорит он и сжимает губы в одну бледную тонкую линию. – Если у тебя нет жетона, то ты должен уйти отсюда.
– Жетон в кошельке, у меня в квартире.
– Принеси его.
– Как раз собирался, – сказал я и поднял свои ботинки.
Бирк смотрит на меня тупым, серым взглядом, когда я возвращаю на место перчатки и направляюсь к двери мимо женщины-полицейского, которая выглядит весьма удивленно.
– Как, черт побери, он сюда вошел? – Это последние слова, которые доносятся до меня из приюта.
Вместо того, чтобы вернуться к себе в квартиру, я спускаюсь мимо лифта по лестнице и выхожу в пустой, темный внутренний двор. И не замечаю, что обувь все еще у меня в руке, до тех пор, пока ступни не начинают ощущать холод, идущий от земли. Надеваю ботинки и закуриваю сигарету. Высокие стены дома словно очерчивают квадрат на небе над моей головой. Несколько минут я курю и грызу ноготь на большом пальце. Пересекаю двор и открываю дверь, которая ведет обратно в дом, но уже в другую его часть. Маленький и теплый подъезд здесь довольно старый. Я подхожу к двери и оказываюсь на улице Понтоньергатан.
Мы живем в то время, когда люди чувствуют себя неуверенно среди незнакомцев. Где-то поблизости звучит клубная музыка. Парк Понтоньерпаркен прямо передо мной, безмолвный и полный теней. Неподалеку раздается визг тормозов, а затем звук глохнущего мотора. На Т-образном перекрестке стоят ругающиеся мужчина и женщина, и последнее, что я вижу, прежде чем уйти, – как один из них замахивается. Я размышляю о боли, которую они причиняют друг другу, о мертвой женщине в кровати номер семь, о маленьком предмете, светящемся у нее в руке, о словах, что видел сегодня на стене туннеля, – «Швеция должна умереть»… и думаю: возможно, тот, кто это написал, прав.
Я сворачиваю на улицу Чапмансгатан и закуриваю новую сигарету, мне нужно чем-то занять руки. Синий свет мерцает на стене, то появляясь, то снова исчезая. Полицейских около дома стало еще больше, они отгораживают части улицы, регулируют автомобильное движение и следят за теми, кто идет по тротуарам. И свистят – громко, раздраженно.
Яркий, белый свет большого прожектора освещает асфальт. Из машины, на случай дождя, выгружают большую палатку.
Занавески «Чапмансгордена» слегка колышутся на ветру. Внутри я вижу чьи-то мелькающие головы – это Габриэль Бирк, эксперт и Матильда. Мне хочется взглянуть на тротуар под окном, но суета около дома не дает мне подойти поближе.
Вместо этого я смотрю на свой мобильный. Новые сутки начались полчаса назад. Я слышу музыку, доносящуюся из бара неподалеку, кто-то поет «каждый раз, когда я вижу твое лицо, дрожу внутри». Тушу сигарету и поворачиваюсь спиной к улице Чапмана.
Узкая улочка, покрытая бледным асфальтом, соединяет две крупнейшие улицы района Кунгсхольмен. Не знаю названия, но она такая короткая, что, стоя в ее начале, можно буквально доплюнуть до другого конца. В одном из жмущихся друг к другу домов есть бордовая дверь. На ней тусклой желтой краской написано только одно слово: БАР.
Войдя, я увидел женщину, опустившую светловолосую, взъерошенную голову на стойку бара. Когда дверь позади меня с шумом закрылась, голова с волнистыми волосами, расчесанными на пробор, медленно поднялась и Анна посмотрела на меня сквозь полузакрытые веки.
– Наконец-то, – бормочет она и проводит рукой по волосам. – Гость.
– Ты пьяна? – Мне чертовски скучно. – Немного рекламы на двери привлекло бы сюда больше народа.
– Петер не хочет заниматься рекламой. Он хочет избавиться от этого места.
Хозяин БАРа, тридцатилетний строительный подрядчик, чей отец купил это место в начале восьмидесятых, открыл здесь бар и владел им до самой смерти. Затем, по завещанию, БАР перешел к Петеру, который, согласно последней воле отца, не мог продать заведение в течение пяти лет. Прошло уже четыре с половиной года, и, если не случится чего-то непредвиденного, Анне осталось работать за стойкой только шесть месяцев.