Стеф Пенни
НЕВИДИМКИ
Посвящается М.
I
ГРАЖДАНСКИЕ СУМЕРКИ
ВЕЧЕР
1
Больница Святого Луки
Очнувшись, я не могу вспомнить ровным счетом ничего, кроме одной вещи. Да и ту не то чтобы твердо: я лежу на спине, а верхом на мне скачет какая-то женщина. И подозреваю, все закончилось до обидного быстро, хотя, в общем-то, я продержался. Штука в том, что я осознаю собственные ощущения, но совершенно не представляю, что и как выглядело. Сколько ни стараюсь, не могу воспроизвести в памяти ни женского лица, ни окружающей обстановки. Вообще ничего. А я стараюсь, очень стараюсь, потому что меня это тревожит.
Постепенно всплывает еще одна подробность: вкус пепла.
Как выясняется, потеря памяти может оказаться самой пустяковой из моих проблем. С внешней точки зрения я нахожусь в состоянии «ограниченной вменяемости». К такому заключению пришли полицейские, навестив меня в больнице. Мне рассказали, что я на машине врезался в дерево, сметя перед этим изгородь в местечке под названием Даунхэм-Вуд, неподалеку от границы между Гэмпширом и Сурреем. Понятия не имею ни где находится этот самый Даунхэм-Вуд, ни зачем меня туда понесло. Равно как не помню ни чтобы я таранил изгородь, ни чтобы въезжал в дерево. С чего бы мне это делать? С чего бы вообще кому бы то ни было вытворять что-то подобное?
Медсестра сообщает мне, что, учитывая обстоятельства, полиция не собирается давать делу ход.
— Какие обстоятельства?
Это то, что я пытаюсь произнести, но получается не слишком разборчиво. Неповоротливый язык кажется мне разбухшим. Сестра, похоже, к такому привыкла.
— Я уверена, Рэй, что со временем вы сами все вспомните.
Она поднимает мою правую руку, лежащую бесполезным придатком, расправляет одеяло и снова укладывает ее на постель.
Судя по всему, произошло вот что.
Местный житель во время утренней пробежки заметил автомобиль, уткнувшийся в дерево в нескольких ярдах от обочины. Сообразив, что внутри кто-то есть, бегун рванул к ближайшему дому и вызвал полицейских. Те прибыли в сопровождении «скорой помощи», пожарной машины и спасателей с оборудованием для резки металла. К всеобщему изумлению, на человеке, которого извлекли из салона, не оказалось ни единой царапины. Сначала они предположили, что он пьян, потом решили, что тут не обошлось без наркотиков. Этот человек — я — сидел на водительском месте, но не мог ни говорить, ни двигаться, только конвульсивно подергивался.
Случилось это в первое августовское утро, которое плавно перетекло в молочную синь безветренного дня — именно такого, какими должны быть, но так редко бывают августовские дни.
Все это мне поведал не помню кто, когда я уже лежал на больничной койке. Этот не помню кто рассказал, что в первые сутки я не мог произнести вообще ничего: мышцы горла и языка были парализованы, как, впрочем, и все тело. У меня был сильный жар, расширенные зрачки и скачущий пульс. Когда я пытался говорить, вместо слов выходило какое-то нечленораздельное бульканье. Поскольку никаких внешних повреждений не наблюдалось, врачи дожидались результатов обследования. Оно должно было прояснить, явилось ли мое состояние следствием перенесенного инсульта или опухоли в мозгу или же и вправду было вызвано передозировкой наркотиков.
Я не мог закрыть глаза даже на секунду.
Но вроде бы меня не особо заботила причина такого состояния: не понимающий, на каком свете нахожусь, обездвиженный, в горячечном бреду, я очутился во власти какого-то кошмарного видения, в котором не в силах был разобраться. Впрочем, не уверен, что хотел этого. Оно не давало мне покоя, казалось воспоминанием, но я не мог помнить ничего подобного, потому что ни одна женщина, пусть даже самая загадочная, не может быть кошкой или собакой. Ни у одной женщины нет когтей и клыков. Ни одна женщина не способна наводить такой ужас. Я твержу это как заклинание. Я принимаю за воспоминания галлюцинации. Я тут ни при чем. Если мне повезет, все это окажется, как первые три серии в сериале «Даллас», просто сном.
Надо мной вдруг склоняется женское лицо; первое, что бросается в глаза, — массивные очки в черной оправе и высокий округлый лоб, обрамленный светлыми прядями. Чем-то она напоминает мне тюленя. В руках у нее папка с зажимом.
— Ну, Рэй, как вы себя чувствуете? Хорошие новости: у вас не инсульт…
Кажется, она меня знает. Я тоже откуда-то ее знаю. Наверное, бывает здесь каждый день. Говорит она довольно громко. Можно подумать, я глухой. Я пытаюсь высказать это вслух, но получается не слишком внятно.
— …и никаких признаков опухоли мы тоже не обнаружили. Так что нам до сих пор неизвестно, чем вызван ваш паралич. Но ведь он понемножку проходит? Вам сегодня уже получше? А правая рука так ничего и не чувствует?
Я пытаюсь кивнуть и выдавить из себя «да» и «нет».
— На томограмме не видно никаких признаков повреждения мозга, и это очень хорошо. Осталось получить результаты анализа на токсикологию. Судя по всему, в ваш организм попал какой-то нейротоксин. Возможно, это результат передозировки наркотиков. Рэй, вы принимаете наркотики? Или, может, съели что-нибудь ядовитое? Лесные грибы, например… Вы ели грибы? Или ягоды? Ничего в таком роде?
Я напрягаю память, пытаясь выудить что-нибудь из смутных, зыбких образов, которые теперь ее населяют. Да, я что-то ел, но вроде совсем не грибы. А уж наркотиков точно не принимал. Во всяком случае, сознательно.
— Вряд ли.
То, что у меня получается, звучит, скорее, как «фр… ли».
— А ничего странного вы в то утро не видели? Не припоминаете? Собака так и не вернулась?
Собака?.. Я что, рассказал о ней? Я уверен, что не называл никого собакой.
Имя на беджике, приколотом к нагрудному карману белого халата, начинается как будто бы на «Ц». И говорит она с резким рубленым акцентом — мне почему-то кажется, что он восточноевропейский. Впрочем, она испаряется вместе со своей папкой прежде, чем я успеваю разобрать оставшийся частокол согласных.
Я принимаюсь размышлять о повреждении мозга. Времени на раздумья у меня теперь хоть отбавляй — все равно ничем другим я заниматься не могу. Успевает стемнеть и снова светает. Глаза болят от недосыпа, но стоит закрыть их, как отовсюду, из каждого угла, ко мне начинают подкрадываться эти твари; в общем, я благодарен той неведомой причине, которая не дает мне уснуть. Малейшее напряжение мышц вызывает у меня одышку и лишает сил; правая рука бесчувственным отростком покоится на одеяле.
Из окна я вижу, как солнечный свет золотит листву вишневого дерева, и поэтому делаю вывод, что лежу на первом этаже. Но я не знаю ни в какой больнице нахожусь, ни как давно меня здесь держат. За окном жарко и безветренно, от зноя все вокруг кажется впавшим в спячку. После такого обилия дождей там должны быть настоящие тропики. В палате тоже жарко, так жарко, что нам наконец сподобились отключить отопление.
Настроение у меня не ахти. Я словно вдруг в одночасье превратился в глубокого старика: ем протертую пищу, моют меня посторонние, а когда ко мне обращаются, говорят громко и простыми фразами. Это не так уж весело. С другой стороны, и отвечать ни за что не надо.
И снова надо мной склоняется чье-то лицо, на этот раз мужское. Вот оно мне точно знакомо. Пушистые светлые волосы, спадающие на лоб. Очки в металлической оправе.
— Рэй… Рэй… Рэй?
Выговор выдает престижное образование. Мой партнер по бизнесу. Я не знаю, каким образом я оказался в этой палате, но знаю Хена: он чувствует себя виноватым. Равно как знаю и то, что никакой его вины в случившемся нет.
Я пытаюсь заставить свои губы произнести «привет».
— Ну как дела? — спрашивает он. — Сегодня ты выглядишь гораздо лучше. Я приходил вчера, помнишь? Все нормально, можешь не отвечать. Просто знай, что мы с тобой. Все передают тебе добрые пожелания. Чарли сделал для тебя открытку, вот, посмотри…
Он протягивает сложенный листок желтой бумаги с детскими каракулями. Я затрудняюсь определить, что именно там изображено.