В общем, я очень надеюсь, что у нас все получится. Иво не любит говорить о том, что с ним было, но я знаю, что он проболел все детство — хотя не так сильно, как Кристо. После поездки в Лурд он мало-помалу стал поправляться. Наверное, можно сказать, что это простое совпадение, но вдруг нет? Во всяком случае, никакого вреда от нашей затеи точно не будет. Я пытаюсь заставить себя поверить в Бога с того самого момента, когда мы решили отправиться в путь, чтобы от моих молитв тоже была польза. Не знаю, верю я в Него или нет, но я очень стараюсь; думаю, это имеет значение. А если Богу не жалко Кристо, столь славного и отважного, который в жизни и мухи не обидел, значит грош ему цена, такому Богу.
Первую половину нашего плавания я смотрел в иллюминатор на то, как нью-хейвенские доки становятся все меньше и хуже различимы. До Дьеппа паром идет целую вечность, зато потом меньше ехать. Никогда раньше я не видел Англию с моря. Честно говоря, смотреть там практически не на что. Все какое-то плоское и серое. Когда очертания берега скрываются за горизонтом и мне надоедает наблюдать, как в темно-серой воде тянется грязноватый след от винтов, я выхожу на нос и принимаюсь выглядывать впереди землю. Мне не терпится увидеть другую страну. Начинает моросить дождь. Странно, мне никогда не приходило в голову, что дождь льет не только на суше, но и на море. На самом деле это же очевидно, если подумать.
«Il pleut, — бормочу я про себя. — Il pleut sur la mer. Nous allons à Lourdes, pour chercher un miracle». [5]
Плохо, когда не можешь сказать, что ты делаешь, хотя бы про себя.
Выходят Иво с Кристо и останавливаются рядом со мной.
Иво закуривает. Мне сигарету он даже не предложил.
— Bonjour, mon oncle, bonjour, mon petit cousin, [6]— говорю я.
Иво лишь молча смотрит на меня. Он вообще не слишком общителен, мой дядя Иво. В нашей семье больше всех говорю я.
— C'est un jour formidable, n'est-ce pas? Nous sommes debout sur la mer! [7]
Кристо улыбается мне. У него такая славная, счастливая улыбка, что от одного ее вида на душе становится светло. Хочется, чтобы он улыбался все время. А Иво не улыбается почти никогда. Он щурится и пускает дым в сторону Франции, но ветер подхватывает серые клубы и уносит обратно, туда, откуда мы приплыли.
4
Рэй
У меня есть свой, очень личный призрак. Может быть, вы помните такое имя — Джорджия Миллингтон? Пропала в возрасте пятнадцати лет по пути в школу в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Ее исчезновение наделало шума — тогда в Йоркшире как раз орудовал маньяк, получивший прозвище Йоркширский Потрошитель, поэтому каждая пропавшая девушка становилась событием. С другой стороны, подобное всегда становится событием. Все это врезается в память, эти размытые увеличенные фотографии в газетах: кокетливые улыбки со школьных фотокарточек и оптимистические ухмылки со снимков, сделанных в каком-нибудь пабе. Вы заметили, что в описании пропавших девушек их всегда называют симпатичными? Они сразу становятся всеобщими любимицами. Кто в такой ситуации станет возражать?
В случае с Джорджией тело так и не было найдено, и после того, как полиция прекратила поиски, ее родители — мать с отчимом, если точнее, — обратились ко мне. Через несколько недель я ее нашел. Нашел и вернул домой — колючую, ощетинившуюся и молчаливую. Почему она молчала? Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Если бы она обо всем мне рассказала, хватило бы у меня ума держать рот на замке и позволить ей исчезнуть? Или она понимала, что я слишком возомнил о себе, чтобы выслушать ее, ведь я преуспел там, где полицейские потерпели фиаско? Это действительно так, я и в самом деле страшно собой гордился: я тогда только открыл свое дело и уже размечтался о том, как раскручусь и наберу обороты. Я рисовал в своем воображении, как буду раздавать интервью: «Человек, который нашел Джорджию…» Иной раз полет фантазии заносит чересчур далеко. А потом… в общем, вы помните, что случилось потом — семь месяцев спустя. Вот тогда-то и поднялся настоящий шум. Вот это было громкое событие. Я с ней больше не виделся, но она стояла у меня перед глазами как живая, и картина эта была нерадостная.
С тех пор я не берусь за розыск пропавших девушек. Злостные неплательщики — всегда пожалуйста; или родственники, с которыми давным-давно потеряна связь, — любые заказы подобного рода. Скажем, брачные расследования — какая угодно грязь, но только не молодые девушки. Нет уж.
Перескакивая с одного на другое, Леон Вуд рассказывает мне, что произошло. В октябре семьдесят восьмого его дочь Роза вышла замуж за Иво Янко, парня из другой цыганской семьи. Брак был, что называется, по договоренности, хотя именно этих слов Леон не произносил. Он и его родные присутствовали на свадьбе, которую играли в Западном Сассексе, а потом Роза уехала вместе со своей новой родней. С тех пор Леон ее не видел. Это не так уж необычно, как может показаться. Я понял, что Леон живет на своей земле, а Янко — кочевники в полном смысле этого слова, как в старые добрые времена, не оседлые цыгане и даже не полуоседлые (из тех, кто живет пусть и табором, но на одном и том же месте). Янко настоящие перекати-поле — постоянно переезжают с придорожной стоянки на фермерские земли, с фермерских земель на обочину дороги, не дожидаясь, когда в очередной раз нагрянут полицейские с ордером на выселение.
— Вы были довольны, что она вышла за Иво Янко?
— Это они хотели, — отмахивается Леон. — Отец Иво, Тене Янко, хотел из-за наших чистых кровей.
От этих его слов я испытываю шок; они отзываются холодными мурашками, ползущими по моей спине.
— Из-за чистых кровей?
— Бросьте, мистер Лавелл. Ну, я в том смысле, что мы чистокровные цыгане. Тене на этой идее просто зациклился. Мы-то с вами знаем, что все это чепуха; чистокровных цыган больше не осталось. Но у него прямо пунктик был на тему чистой крови, «чистой черной крови». Понимаете?
Мой отец не особенно распространялся о своем кочевом детстве. У меня всегда было такое чувство, что он… нет, не стыдится, но прошлое для него тема закрытая раз и навсегда. Он выбрал не быть цыганом. В глазах людей он хотел быть уважаемым почтальоном, представителем нового мира, в котором правят просвещение и прогресс, и именно таким он и был. Когда его спрашивали о детских годах — а нас с братом порой одолевало безумное любопытство, — он излагал сухие факты, но в подробности не вдавался. Что-что, а романтизировать свое прошлое он отнюдь не был склонен; мы не слышали от него разглагольствований о свободе, вольном ветре в волосах и зовущих вдаль бескрайних дорогах. Напротив, он старался представить все это как нечто скучное, даже то, что он не ходил в школу, чему мы в детстве страшно завидовали. К образованию папа относился со всей основательностью самоучки. Научившись читать в лагере для военнопленных, он хватался за любую возможность узнать что-то новое. Он был подписан на «Ридерз дайджест» и никогда не упускал случая заглянуть за чем-нибудь в многотомную энциклопедию под названием «Книга знаний», которая выходила в двадцатые годы. Мама говорила, в молодости он каждый вечер прочитывал оттуда новую статью и заучивал ее наизусть. Позже он пристрастился к документальным телефильмам, хотя чем дальше, тем реже бывал с ними согласен: любые сведения, шедшие вразрез с «Книгой», вызывали у него недоверие.