Снова оба помолчали, уйдя в свои мысли, и снова Халлес заговорил первый.
— Не понимаю я Уэлтона. Он называет здешнюю фабрику «литературным борделем», а между тем вчера прочел мне целую лекцию о коммерческих выгодах нашей работы здесь, будто это самое нормальное и хорошее занятие.
— Ага, знакомая песня: мол, нигде вы не найдете таких хороших условий и только здесь вам удастся дописать свою книгу? И еще рассуждения о том, что наше писательское производство из стадии частной свободной инициативы и конкуренции перешло в стадию монополистического капитализма?
— Вы угадали.
— Такой разговор Уэлтон заводит с каждым новичком. Это для того, чтобы избавить его от первых приступов тошноты и отвращения. Впрочем, должен вам честно сказать — Уэлтон до некоторой степени прав. Здесь вы освобождаетесь от материальных забот и, если не обленитесь, можете творить и для себя. Уэлтон просто хотел вернуть вам чувство собственного достоинства и ободрить вас, чтобы вы не бросили писать. Он молодчина. Таких людей не часто встретишь. И от него вы узнаете о нашем ремесле больше, чем на всех курсах журналистики и от всех профессоров литературы, вместе взятых. Мне кажется, его удерживает здесь только желание помогать таким, как мы с вами.
— А сам он разве ничего не пишет?
— Нет. У него есть одна странность: он совершенно лишен честолюбия. Право, ему, кажется, решительно все равно, добьется он чего-нибудь в жизни или нет. Он просто об этом никогда не думает. Один мой знакомый, знавший его в те годы, когда он работал на Флит-стрит, клянется, что Уэлтон был величайший редактор своего времени. Но потом у него что-то случилось — какая-то личная драма, — и он совершенно слетел с катушек. Потерял место, ни на одной службе потом не мог долго удержаться, и на все это ему было наплевать. Таков он и сейчас.
— А как же Гарстенг держит его у себя? Ведь Уэлтон далеко не сговорчивый сотрудник. Этого противного Порпа он дразнит немилосердно. А на деревенских маскарадах, которые устраивает начальство, паясничает напропалую. Вот вы говорили, что он беспощадно обругал Гарстенга за вашу книгу. Не пойму, как же Гарстенг мирится со всем этим?
— Эх, милый мой, что тут непонятного? Интересы предприятия. Гарстенг отлично знает, что нигде он не найдет редактора, который имел бы хоть малую долю такого опыта и таланта, как Уэлтон. Уэлтон — душа всего нашего дела. Вот погодите, когда вам поручат что-нибудь серьезное, почище статей для Спритла, тогда увидите. Он возьмет ваш текст, который вы считаете вполне удачным, и доведет его до такого уровня, какой вам и не снился. Тогда вы поймете, почему такие маститые писатели, как Чемпернаун и Пиблс, с радостью выдают написанные нами вещи за свои.
— Значит, Гарстенг боится потерять Уэлтона?
— Боится. При этом Уэлтон ставит его в тупик своим равнодушием к славе, деньгам, власти — Гарстенга это просто пугает. И он понимает, что прогони он сегодня Уэлтона — тот способен раструбить повсюду про здешнюю лавочку. Он ведь отчаянный...
Они обогнули холм, на склоне которого стоял дом Клигнанкорта, и теперь подходили к Плэдберри. Дорога пошла в гору.
— Мемтон находится по ту сторону этой гряды холмов, — пояснил Тревельян. — Надо сойти в долину, и там проходит дорога в Мемтон. А вон впереди Плэдберри.
Деревня и в самом деле была очень живописна. Вокруг ее домиков под соломенными крышами и серой церкви с квадратной колокольней весело зеленели деревья и сады.
— До чего довели деревню — стыд и срам! — сказал Тревельян.
— Значит, тот молодой человек на собрании говорил правду? — спросил Халлес.