Гарстенг снова хотел было вставить слово, но Купферстечер отмахнулся от него.
— Вот, пожалуй, и все самое существенное. Это для начала. Об остальном потолкуем позже. Ну, я рад, что мы договорились. Уверен, что наша совместная работа будет весьма плодотворна. А теперь, если вы будете так любезны и укажете мне нашу комнату, я лягу спать.
Измученный Гарстенг проводил американца в его комнату и вернулся к себе. С очень слабой надеждой открыл он дверь в спальню. Она была пуста. Почему Софи не захотела понять, в каком он затруднительном положении, и капельку подождать? Самолюбивая злючка, только о себе и думает! Он так ее баловал: ценные подарки, поездки на континент и все такое. Ну что ж, если ей милее этот нищий Халлес, пусть убирается к нему, и чёрт с ними обоими! Пожалуй, теперь, когда перед ним открываются такие грандиозные перспективы, все равно пора развязаться с этой девчонкой.
Он лег в постель и потушил свет. Жирный куш от американского комитета — вещь хорошая, но, похоже, что этот Купферстечер намерен все взять в свои руки. И что еще скажет на это Клигнанкорт?
Скоро мысли его заволокло винными парами, и в этом тумане вставали безобразные картины, отголоски сегодняшнего вечера, столь богатого событиями. Видения обгоняли друг друга, расплывались, все более спутанные и неясные. Люди вскакивали, хрипло провозглашали тосты, а голос Купферстечера скрипел и скрипел, как монотонный аккомпанемент. Чудовищно большие лица то приближались к нему вплотную, то отодвигались. Уэлтон, Халлес, Софи, мисс Каспидор... И опять Уэлтон, Халлес, Софи, мисс Каспидор. Потом Халлес вскочил на стол и стоял, прямой и огромный, а все вокруг орали: «Лонгфелло! Лонгфелло! Лонгфелло!» Он на глазах постепенно менялся — вот уже кости его стали видны, он превратился в скелет... Потом это был уже не Халлес, а Эйфелева башня. Чувство глубочайшего облегчения охватило Гарстенга, и вдруг он очутился на верхней площадке этой башни рядом с Купферстечером. Они бросали через перила целые пачки белых листовок и смотрели, как они летят вниз, на толпу крохотных, как муравьи, человечков, теснившихся на карте Европы... Летят, летят... бесшумно кружась и порхая, опускаются все ниже и ниже. А в воздухе блаженная тишина и свежесть.
Полоса лунного света протянулась из окна и ударила в лицо Гарстенгу. Он отвернулся к стене, и щека его нашла прохладное, местечко на подушке.
В эту ночь луна заливала светом всю южную Англию. Фасад Клигнанкорт-холла, ослепительно белый на фоне лесистого холма, казался легким и призрачным, как изображение на экране, — можно было подумать, что он имеет только два измерения. А под ним белой пеной разливался парк, в котором выделялась только сверкающая гладь озера да причудливые темные силуэты деревьев и их тени — совсем как фрукты и кусок льда в пломбире.
Тишину нарушила воркотня мотора. Автомобиль, свернув с главной улицы Плэдберри в тот момент, когда часы на колокольне пробили половину второго, поднялся вверх по холму, неся перед собой свои желтые фары, как тускло горящие церковные свечи, въехал в парк, затем промчался по аллее и, обогнув спящий дом, подкатил к нему сзади.
По двору от гаража до входной двери прозвучали легкие шаги, щелкнул ключ в замке. Это лорд Клигнанкорт вернулся из Лондона.
Он бесшумно прошел по каменным плитам нижнего коридора и через обитую зеленым сукном дверь — в вестибюль. Поднялся по парадной лестнице, миновал свою гостиную и кабинет и вошел в туалетную комнату, смежную со спальней. Здесь он разделся, надел пижаму и, потушив свет, открыл дверь в спальню. Секунду он стоял в темноте, блаженно потягиваясь и зевая. Он был сегодня в прекрасном настроении.
Затем он откинул одеяло и лег в постель.
Чье-то теплое и пышное тело пододвинулось к нему, и он ощутил запах женских духов. Сонный голос проворковал у него над ухом:
— Котик, вот чудесно! Но как тебе удалось? Ведь это страшный риск! Она может проснуться и увидит, что тебя нет!
Лорд Клигнанкорт всегда действовал осмотрительно и не спеша. Вместо ответа он ощупью произвел разведку, за что был немедленно вознагражден: две руки обвились вокруг его шеи, и тот же голос шепнул: