Когда я послал письмо, еще оставалось шесть недель до моей поездки в Калифорнию. Уокер и я уже договорились о дате и времени нашего ужина; он послал мне инструкцию, как добраться до его дома; и я совершенно не ждал еще одного письма от него до моего отправления. Месяц прошел, пожалуй, немного дольше, чем обычно, и тогда, когда я меньше всего ждал этого, я вновь услышал о нем. Не письмом, в этот раз, а телефоном. Прошли годы после нашего последнего разговора, но я сразу узнал его голос — и в то же время (как бы это сказать?), совершенно другой голос, или тот же самый, но немного добавленный или чего-то лишенный; тот же голос в немного другой тональности: Уокер, отстраненный, беспомощный, больной, говорящий мягко, медленно, с еле заметным придыханием в словах, покидавших его рот, будто он собирал всю свою силу, чтобы своим выдохом протолкнуть звуки в телефонную трубку.
Привет, Джим, сказал он. Надеюсь, не помешал твоему ужину.
Нет, ответил я. Мы сядем ужинать лишь через двадцать-тридцать минут.
Хорошо. Тогда это время напитков. Полагаю, ты еще их пьешь.
Все еще пью. Как раз, что мы сейчас делаем. Моя жена и я только что открыли бутылку вина, и постепенно начинаем румяниться, будто курица в духовке.
Радости домашней жизни.
А ты? Как у тебя?
Лучше не бывает. Небольшая задержка в прошлом месяце, но теперь все в порядке; и я работаю, не покладая рук. Я хочу, чтобы ты это знал.
Работаешь над книгой?
Работаю над книгой.
Значит, ты преодолел.
Потому и звоню. Поблагодарить за твое последнее письмо.
Новый подход?
Да, помог невероятно.
Хорошая новость.
Надеюсь. Жестокие вещи. Чему у меня долго не было силы и желания посмотреть прямо в глаза, но я преодолел их и сейчас яростно разрабатываю третью главу.
Значит, вторая глава уже закончена?
Черновик. Закончил десять дней тому назад.
А почему не прислал мне?
Не знаю. Слишком волнуюсь, наверное. Не совсем в себе уверен.
Не будь смешным.
Я думаю, что, может быть, к лучшему подождать, пока вся вещь не будет закончена.
Нет, нет, пошли мне вторую главу сейчас же. Мы поговорим о ней, когда я тебя увижу в Оуклэнде на следующей неделе.
После прочтения ты можешь и не захотеть меня увидеть.
Ты о чем?
Это отвратительно, Джим. Каждый раз, когда я об этом думаю, меня тянет блевать.
Все равно пошли. Не важно, какая будет моя реакция, я обещаю, что приду на твой ужина. Я хочу с тобой встретиться.
И я тоже хочу.
Хорошо. Решено. Двадцать пятого в семь вечера.
Ты слишком добр ко мне.
Я ничего такого не сделал.
Больше, чем ты знаешь, добрый человек, больше, чем ты знаешь.
Следи за своим здоровьем, хорошо?
Постараюсь.
Увидимся двадцать пятого тогда.
Да, двадцать пятого. Как стукнет семь.
Как только закончился наш разговор, я внезапно ощутил, насколько взволновала меня эта беседа. Я был уверен в одном, что Уокер лгал о своем здоровье — оно было плохим, очень плохим, и, без сомнения, становилось хуже и хуже с каждой минутой — легко было понять, почему он старался скрыть всю правду от меня, избежав любой повод для жалости с моей стороны, и отвечал мне напускной бравадой (Лучше не бывает!), несмотря на это, я услышал (удивительный парадокс) в его голосе интонацию жалости к себе, будто с начала и до конца разговора он старался не заплакать, удерживаясь из последних сил от рыданий в телефонную трубку. Его здоровье было в смертельной опасности, но сейчас я начал волноваться о его сознании. В один момент нашей беседы он начал говорить, как человек на краю нервного срыва, человек, еле удерживающий себя распадающимися нитями и жилами. Возможно ли, что вторая глава настолько истощила его силы? Или что-то еще скрытое, и не одно? Уокер умирал, в конце концов; и просто знание этого факта наступающей смерти, разъедающий ужас неизбежной смерти стали слишком непереносимыми для него. И все же, дрожащая, слезливая интонация в его голосе могла также легко быть вызвана реакцией на лечение, сторонним эффектом какого-нибудь лекарства, сохраняющего ему жизнь. Я точно не знал. Я не знал ничего, но после столь яркого, откровенного изображения самого себя в первой главе книги и двух ясных и довольно отважных писем, посланных мне, я был немного озадачен тем, насколько отлично от них звучал он живьем. Я представил, какой вечер я мог бы провести в его компании, закупоренный в мире его разрушающегося сознания, и, в первый раз после принятия приглашения к встрече, начал жалеть об этом.