И почему чем-то жертвовать должна она? Почему Алекс не может переехать в Нью-Йорк? Она отлично понимала причины его нежелания работать в сфере финансов, но он мог бы найти что-нибудь связанное с полетами. По крайней мере попытаться. Или хотя бы поговорить с ней об этом. Она почувствовала прилив новой волны злости и разочарования, которые мучили ее с того злополучного уик-энда.
В конце мая Сэнди летала к родителям на День поминовения. За ужином отец спросил ее об Алексе. Она рассказала, что произошло, и объяснила, почему у них ничего не получится. Она думала, что на этом разговор и закончится: обычно отец проявлял только вежливый интерес к ее ухажерам, и она сама не знала, было ли это связано с тем, что ему все равно, или с тем, что он уважал ее право на частную жизнь. Однако на этот раз она ошиблась.
— Тебе он нравится? — спросил отец.
— Да. Нравится.
— Сильно?
Услышав такой необычный для отца вопрос, Сэнди покраснела.
— Думаю, да. Сильно.
— Тогда почему ты не поговоришь со своим начальством в «Трелони-Стюарт»? Может, там пойдут навстречу?
— Я знаю, как работают эти фирмы, папа. Они просто расценят это как проявление слабости. Сейчас у меня все складывается очень удачно, и я не хочу ничего портить.
Отец обменялся взглядами с матерью. Сэнди насторожилась — она заподозрила, что мать с отцом сговорились. Все продолжили молча есть.
— Однажды банк «Стэнхоуп-Мур» захотел отправить меня в Сидней, — наконец произнес отец. — Они хотели развернуться в Австралии и поручить мне руководство местным отделением. Это был потрясающий шанс для карьерного роста. Мне тогда было тридцать пять лет, а тебе — три года.
— Я не помню, чтобы мы жили в Сиднее.
— И не можешь помнить. Твоя бабушка Пибоди тогда очень болела. У нее был рак, и мама проводила с ней много времени. Я сказал, что не могу поехать. Тогда они предложили мне оставить семью в Штатах, проводить в Австралии один месяц, а потом приезжать на две недели сюда. Они очень настаивали и старались убедить как могли. Но твоей матери я был нужен здесь.
— Понятно, но ведь это не помешало твоей карьере?
— Еще как помешало! Меня не повысили ни в тот год, ни на следующий. Чтобы восстановить утраченные позиции, мне потребовалось три или четыре года.
— Но ты совсем другое дело, — возразила Сэнди. — Ты мужчина! А я женщина! Женщины не могут позволить себе ставить личное превыше работы.
Отец пожал плечами:
— Не понимаю, с чего ты это взяла. Я тогда не уехал в Сидней. А говорю тебе это, чтобы ты знала, что сейчас ничуть об этом не жалею.
Сэнди взглянула на отца — в голове у нее роилось множество доводов, которые она готова была привести. Отец, конечно, хотел сказать, что его карьере это не повредило. До слияния его банка с другим несколько лет назад он был председателем правления «Стэнхоуп-Мур» — одного из самых уважаемых и консервативных банков страны.
Но Сэнди не могла согласиться с отцом из принципа. Конечно, она его любила, а он любил ее, но с восемнадцати лет он был ее принципиальным противником. Во время учебы в колледже она принимала активное участие в студенческих дебатах относительно того, стоит ли Соединенным Штатам простить миллиардные долги беднейшим странам мира. По мнению Сэнди, это не вызывало никаких сомнений. И она понимала, что ее отец был одним из немногих людей в стране, которые могли принять такое решение и превратить эту возможность в реальность. А она в отличие от пятидесяти или около того студентов в аудитории могла реально оказать влияние на судьбу третьего мира.
Эта затяжная война с отцом продолжалась и по сей день, хотя ее накал был уже не таким, как в годы студенчества. Чувствуя себя загнанной в угол своим отношением к Алексу и работе, Сэнди хотела было завести разговор о голодающих в Африке и Латинской Америке, но не стала. Однако она позволила себе все выходные дни демонстрировать раздражение.
Но мысль, высказанная отцом, задела ее. Сейчас, именно сейчас, она решилась сделать попытку.
Когда пограничники проштамповали ее паспорт, она прошла через зал выдачи багажа, поскольку все ее вещи уместились в ручной клади. Сэнди решила добраться до Паддингтона на поезде, а не такси. Она не понимала почему, но таксисты обязательно затевали с ней беседу. Обычно она не возражала, но сегодня ей совсем не хотелось разговаривать. Купив «Интернэшнл гералд трибюн», чтобы ей никто не докучал в дороге, Сэнди отправилась на поиски нужной платформы.
Она нервничала, размышляя о том, как сложится их беседа с Алексом. Отчасти это было связано с ее неуверенностью в его реакции, а отчасти — с тем, что она хотела оставить себе лазейку и дать обратный ход, если передумает. Однако чем ближе она подъезжала к лондонскому офису «Трелони-Стюарт», тем увереннее начинала себя чувствовать. Она позвонит ему после встречи и договорится о встрече сегодня или завтра вечером.
Сэнди не знала, что ждет их отношения впереди. Но она улыбалась — скоро все выяснится.
Кальдер весь день провел на аэродроме. Он воспользовался отлично подходящей для полетов утренней погодой и от души погонял свой биплан, выполняя в небе Норфолка разные фигуры пилотажа: бочки, мертвые петли, кубинские восьмерки и иммельманы. Но после обеда поднялся сильный боковой ветер, который не позволял взлетать и садиться. Он решил встретить Ким в больнице. После мыслей, одолевавших его накануне вечером, он решил навестить Тодда и напомнить себе, что у Ким муж, лежащий в коме.
Заезжая на парковку на своей «мазерати», он увидел, как Ким открывает дверцу арендованной машины. Он вылез и махнул ей рукой. Увидев его, Ким подошла, улыбаясь.
— Ты приехал навестить Тодда?
— Да, — ответил Кальдер.
Ким странно на него посмотрела. Она не стала спрашивать, почему он приехал, но догадывалась.
— Я пойду с тобой, — сказала она.
— Есть изменения?
— Никаких. Но я провела у него весь день. И много прочитала. — Она показала на толстую книжку, которую держала в руках.
— А другие ван Зейлы?
— Корнелиус улетел на вертолете в Лондон рано утром. Заходила Кэролайн, но сейчас она уже на пути в Калифорнию. Мы много разговаривали. Она мне нравится.
Они вместе прошли по знакомым коридорам в отдельную палату, куда перевели Тодда. У его изголовья на стуле сидела девушка, наклонившись к его лицу. Кальдер заметил ее сразу, но Ким сначала не увидела. Когда они подошли ближе, женщина обернулась. Она была молода и удивительно хороша собой: белоснежные зубы, вздернутый носик, светлые волосы собраны в пучок. Огромные голубые глаза покраснели от слез. Увидев Ким, она обомлела от неожиданности, а лицо стало мертвенно-бледным.
— Донна? — опешила Ким.
— О Господи! — вырвалось у девушки, и она испуганно прикрыла ладошкой рот. По акценту она была явно американкой. Вскочив на ноги, она бросилась мимо Ким к двери.
— Донна! — крикнула ей вслед Ким. — Донна!
Лицо Ким было белым как полотно. Губы тряслись. Прибежала сестра узнать, в чем дело.
— Эта женщина была здесь раньше? — спросила Ким. — Вы ее раньше видели?
— Пожалуйста, не волнуйтесь, Ким, присядьте. — Сестра была дородной женщиной и говорила с сильным норфолкским акцентом.
— Она здесь уже была! — констатировала Ким. — Так ведь? — Она устремила на сестру требовательный взгляд.
Та кивнула.
Щеки Ким, абсолютно белые за секунду до этого, покраснели. Она перевела взгляд на неподвижно лежавшего мужа, опутанного трубками и не подозревавшего о разыгрывающейся драме. Потом посмотрела на Кальдера — на ее лице была написана смесь гнева и замешательства.
— Пойдем, — сказал Кальдер, обнимая ее за плечи и выводя из комнаты. По ее щеке скатилась слеза, потом — другая. Они прошли в кафетерий при больнице, и Кальдер взял им по чашке чаю.
— Кто она? — поинтересовался он.