— В МУРе. Они отпечатают для нас один экземпляр. Я уже договорился.
— Вы сможете раздобыть этот фильм, чтобы я мог его посмотреть?
— Сегодня?
— Сейчас. Как только доберемся до города.
— Смогу. Позвоню Иванцову домой — у меня есть его телефон. Если он дома, он сможет организовать. В МУРе есть воскресный дежурный.
— Ну-с, так вот, уважаемый Владимир Васильевич. Сейчас мы с вами едем к ближайшему телефону. Вы разыскиваете Иванцова, он созванивается с дежурным своего МУРа. Если просмотр организовать можно, тогда вы, рассчитав время, вызываете из управления машину к прокатному пункту. Мы возвращаемся, сдаем наш великолепный «москвич» и едем смотреть иванцовский фильм.
— Но, Николай Михайлович… А как же мотыль? Высохнет ведь.
— Выполняйте, товарищ майор, — с шутливой строгостью ответил Николай Михайлович. — Высыпьте мотыля в аквариум вашего сына.
— Нельзя, Николай Михайлович. И потом — дело ведь, собственно, не в мотыле…
— А в чем?
— В вас. Доктор сказал, что вам надо минимум раз в неделю бывать на воздухе, часов по шесть — восемь кряду. Посмотрим фильм завтра?
— Я сказал: выполняйте, товарищ Владимир Васильевич.
Борисов умел облекать свои приказания в такую форму, на которую просто невозможно было обидеться. Но и не выполнить приказ было нельзя.
Подавив вздох сожаления — пропала рыбалка, — Кривонос направился к «москвичу». Через несколько минут серенькая машина, развернувшись, резво помчалась по шоссе к Москве. Николай Михайлович сосредоточенно молчал, размышляя над чем-то. В багажнике тоскливо погромыхивало пустое ведерко, взятое для рыбы. Уныло шевелились в деревянной коробочке темно-коралловые личинки мотыля. А сотни полторы окуней так и не узнали, что избегнули в тот день самой печальной участи.
В беличьем колесе
Мария Петровна Ролик слыла в своем институте эталоном добродетели. Довольно миловидная, но сдержанная и даже сухая, она напоминала собой миниатюрную счетно-аналитическую машину. Безошибочно определяла, кому следует улыбнуться при встрече, на кого нахмуриться, с кем можно две-три минуты приятно и даже остроумно поболтать, кому — сухо кивнуть головой. Дело в том, что Мария Петровна была очень близка к директору института, любившему в минуту душевной слабости пооткровенничать с молчаливой и замкнутой с виду институтской дамой.
Ролик очень дорожила своей репутацией «правильного товарища». Она добилась отчисления из института и перевода на завод серийного производства молодой, очень способной научной работницы, живой, энергичной и (что окончательно решило дело) очень привлекательной. Открытый, смелый взгляд косо поставленных глаз, искренний, жизнерадостный смех (слишком часто, по мнению Марии Петровны, раздавался он в комнате, где она сидела) Светланы располагали к себе всех. Работала Светлана вдумчиво, забирала глубоко. На ее счету уже было несколько небольших, но существенных открытий. Но главное — люди верили в ее искренность. К ней шли советоваться девушки по своим житейским — чаще всего сердечным — делам, ей поверяли свои огорчения немолодые отцы семейства. Один из них несколько лет провожал ее в метро домой, счастливый двумя десятками минут общения с этим, видимо, дорогим ему человеком. Светлана, зная, чем вызвано это робкое внимание к ней, не хотела, чтобы развивалось ненужное ей глухое чувство. Но отказать человеку в этой небольшой радости у нее не хватало духу.
Первой узнала об этом Мария Петровна Ролик. Она заметила «виновников» на одной из станций. За ее узеньким лобиком что-то сухо щелкнуло, оставив в мозгу четкую засечку. Через пару недель Мария Петровна узнала: во время одного из творческих научных споров Светлана проговорилась — слушатели узнали нечто такое, что знать им было не положено. Молодой женщине указали на ее оплошность. С ней поговорил парторг — Светлана была еще комсомолкой. Руководству института было рекомендовано оставить ее на работе, сделав надлежащее внушение и объявив, разумеется, выговор.
Об этом немедленно пронюхала вездесущая Мария Петровна. Симулируя «благородное негодование», она явилась к директору и убедила его в том, что прощать такое прегрешение нельзя.
— Подумайте, что может быть с вами, со всем коллективом, если что-нибудь случится? — ворковала Мария Петровна.
— Но ведь руководство лаборатории считает ее ценным работником и ходатайствует об оставлении ее на работе. Партийная организация не против этого.
— Не знаю, Петр Вениаминович. Вам, конечно, видней. Но я на вашем месте ее не оставила бы. Я бы надежно оградила себя от всяких неприятных возможностей. Знаете, всякое бывает.