Стиг Сетербаккен
Невидимые руки
1
Я понимал, конечно, что рано или поздно мне придется отправиться к матери пропавшей девочки, но вот уже вторые сутки я почему-то медлил, все чего-то ждал. Под ногами, на подтаявшем снегу, чернело собачье дерьмо. Вся улица казалась загаженной, и пешеходы ступали по мостовой осторожно, будто у них под ногами не твердая земля, а неустойчивая палуба тонущего корабля. Я стоял у киоска, укрывшись от ветра, и держал в руках только что купленную газету, которую не собирался читать, а взял просто так, чтобы поддержать разговор с продавцом. Помню, когда мы были в Кракове, у меня и Бернарда водились деньги, но они кончились, и поляки потеряли тогда к нам всякий интерес и помогали нам в расследовании просто из чувства долга, совершенно формально, так что толку от их помощи не было никакой. Человек с раздувшейся щекой подошел ко мне и показал что-то, припрятанное в рукаве. Я толком не понял, что он мне показывает, но позволил себе немного развлечься и вынул служебное удостоверение. Убегая, он походил на испуганного зверька. Я подумал, будь моя воля, я так и остался бы стоять здесь, под козырьком, у газетного киоска, прячась от ветра и дождя, весь оставшийся день.
Дом № 18 на противоположной стороне улицы был построен еще в начале прошлого века и сильно обветшал. Квартплата росла, кровля прохудилась и требовала ремонта, по фасаду шли трещины. Свет горел только в нескольких окнах. Где-то наверху, сидя в своей тускло освещенной комнатке, она и ждала меня.
— Здесь, похоже, одни пенсионеры живут, — услышал я, как пробурчал какой-то парень, проходивший мимо.
Может быть, он и был прав. Вот одна пожилая женщина появилась во входной двери с тремя большими пластиковыми пакетами в руках. Я поднял над головой газету, перебежал через улицу и как раз успел схватить ручку двери перед тем, как она захлопнулась. Жестом я показал, будто хотел просто помочь ей, услужливо придержать дверь. Чувство благодарности сбило ее с толку, и она не поняла, что на самом деле я просто хотел попасть на лестницу. А вообще-то, что ей нужно на улице, под дождем, в одной вязаной кофте, сваливающейся с плеч? Я так и представил себе, как дождь вымочит ее до нитки и эта прогулка для нее добром не кончится. В доме, где жила моя бабушка, была консьержка, которую я сейчас почему-то вспомнил.
На лестнице пахло рыбьим жиром. На почтовом ящике два имени: Ингер и Мария. Приклеенная переводная картинка с подсолнухом выделяла ящик среди всех остальных. В этом чувствовался какой-то вызов. Поднявшись на три этажа, я увидел на входной двери такую же картинку. Что это? Символ их семьи? Сигнал окружающему миру, мол, здесь мы еще боремся и выживаем, так, что ли? Из соседней двери донеслись голоса, сначала я даже подумал, что они звучали из их квартиры. Громкий мужской голос, потом в ответ более нежный голос — то ли ребенка, то ли женщины, слов не разобрать. Затем грохот. Что-то разбилось. Наступила тишина.
Я попытался представить себе ее, увидеть воочию, какая она, та женщина, которую я через мгновение встречу. Чем она занималась все эти бесконечные дни, одна в квартире? О чем думала по утрам, просыпаясь? Особенно в тот день, когда поняла, что ее любимой дочери больше нет в живых?
Я не хотел туда идти. Не хотел с ней встречаться. Не хотел разговаривать с ней и вообще заниматься этим проклятым делом. Однажды я уже расследовал дело о пропавшей девушке, и тогда ее быстро нашли. Она лежала под брезентом, на дне лодки, внутри старого лодочного сарая. Между ног торчала пивная бутылка, а в рот ей забили шарф с такой силой, что чуть не оторвали язык.
Лицо, появившееся в щелке двери, изумило меня. Это было красивое лицо. Как могла женщина, потерявшая ребенка, оставаться такой красавицей?
— Я думала, что вы уже не придете, — сказала она, когда я себя назвал. Потом открыла дверь нараспашку.
Лицо ее было серым, это я увидел, войдя. От света, падавшего из прихожей, горе на лице стало проступать, словно на фотографии в растворе проявителя, и мне нужно было определить к этому свое отношение. Похоже, ее лицо свыклось с горем. Это была серая маска застывшего, безнадежного отчаяния. Я разулся. Стоял, держа в руках ботинки, с которых на пол падали капли. Понял, что носки тоже промокли, и представил себе блестящие следы, которые будут оставаться за мной, когда я пойду по полу. Мокрые следы на полу чужой квартиры. Она улыбнулась, вид у меня был наверняка невероятно смешной. Я чувствовал себя взрослым человеком, втиснувшимся в кукольный домик. Она взяла ботинки из моих рук и пригласила пройти в комнату.
Проходя по мягкому ковру коридора, я вдруг представил себе всю нелепость происходящего. Мне нельзя было соглашаться на встречу с ней. Только один раз я говорил с ней по телефону. Она позвонила в тот день, когда дело о пропаже ее дочери было формально передано в мои руки. Я только-только начал просматривать список документов, когда раздался звонок. Но, может быть, она интуитивно чувствовала любые изменения в расследовании дела, ведь речь шла о ее ребенке? Она сразу стала расспрашивать, что я собираюсь предпринять, что нового внесу в расследование, что собираюсь изменить, чтобы направить его по новому пути, и, наконец, сколько времени, по моему мнению, пройдет, пока я найду девочку? А что я мог сказать? Мое задание было: закрыть это дело. Мне было запрещено предпринимать что бы то ни было, если только не всплывут новые обстоятельства. Я должен заниматься расследованием и в то же время ничего не делать, сидеть молча и, так сказать, бодрствовать до утра у гроба покойного.