— Она где-то находится все это время, пока вы не можете ее найти. Она где-то находится все время. Все время. Мария находится где-то, когда мы с вами сидим и разговариваем. Можете вы это понять?
Я знал, что любой мой ответ только подольет масла в огонь. Огонь, который и без того сжигает ее изнутри. Я был тем незваным гостем, который, помимо своей воли, должен заставить ее испытать боль в очередной раз.
— Это совсем не значит, что дело закрыто, — сказал я, — такое дело никогда не закрывают. Но мы не можем тратить все имеющиеся ресурсы в течение…
Я помедлил.
— Такого длительного времени?.. — сказала она.
Ирония была жестокой.
— Вы сдались, правда? — сказала она, помолчав. — Закрыли дело? То, что вы пришли сюда, это чистая формальность. Это не имеет никакого значения. Вы сдались давным-давно. Вы решили, что ничего сделать нельзя.
— Есть люди, которых мы обнаружили гораздо позже, чем в этом деле…
— И вы приходите сюда и притворяетесь, будто вы усиленно работаете, все еще думаете, все еще уверены, что вам удастся ее найти?
Она встала и заходила по комнате.
— Да как вы смеете! — Она замахала руками. — Как вы смеете появляться здесь, когда вы в это не верите! Если вы знаете, что это не так! Если знаете, что ничего больше не произойдет!
За те полчаса, что я провел здесь, были нарушены практически все правила. К тому же, а может быть, именно из-за этого я упустил момент, когда мог попрощаться и уйти. Я начал слушать ее, и раз начал, то мне пришлось выслушать и все остальное, что она сказала. Она заставила меня сидеть здесь. И слушать, пока она не отпустит меня. И тогда все кончится, тогда наступит момент, когда я больше не смогу здесь оставаться, и я уйду с чувством, что мог хотя бы выполнить свой долг — прийти и выслушать ее.
— А если моя дочь лежит связанная в каком-то месте, если ее заперли, если над ней измывается какой-то безумец? Может быть, кто-то насилует ее прямо сейчас? Именно сейчас? Что, если тот мерзавец делает это именно сейчас?
Она издала вопль, лицо было искажено, она буквально завыла, низкий, рычащий голос больше не принадлежал ей, казалось, выл больной зверь. Я поднялся в абсолютной растерянности. Я мог бы коснуться ее, если бы протянул руку, но не осмеливался. Я подумал, что она упадет, как только я коснусь ее.
Она успокоилась.
Потом резко повернулась.
— Может быть, есть кто-то… — начал я, — кто мог бы прийти… Если я позвоню…
— Мне очень жаль, — сказала она. — Очень жаль.
Мы сели.
Я посмотрел на нее, ее взгляд был устремлен куда-то мимо меня. Лицо все время менялось, ни на секунду не успокаивалось, ни разу не успевало приобрести какую-то отчетливую форму, черты лица не собирались в нечто единое, не обретали четкого выражения. Что же делало ее лицо красивым, как мне показалось в самый первый момент, что? Создавалось впечатление, словно серая пленка была натянута поверх кожи. Натянута поверх пленки цвета кожи. Пленка поверх пленки. А внутри под всеми слоями была ее жизнь, которой она жила, тот человек, которым она была вплоть до 27 апреля минувшего года. Там был схоронен человек, который уже никогда больше не вернется.
Перед уходом с работы я просидел большую часть дня над ее досье. Там пряталась целая жизнь. Там было все. Друзья детства. Влюбленности девичьей поры. Любовник, который у нее был в период ее замужества. Окружение, в котором жили ее родители и родители родителей. Отец Марии. Родители отца Марии. Их родители. Длинные выписки из документов. Казалось, что отсутствие подозреваемых заставляло тратить силы на добывание как можно большего количества данных о ней и ее муже, вызывать их каждый раз, когда больше некого было допрашивать. Не зная, на что еще обратить внимание, они обращали внимание на них. Все остальное выяснено до конца, итог подведен, следствие зашло в тупик. Выяснено все, любые возможные подозреваемые давно проверены. Все многократно проверено и перепроверено задолго до того, как дело попало мне в руки. Я смотрел на нее и думал, что не было ни единого вопроса, который я мог бы задать ей и который не был задан раньше. Я ничего не мог предпринять. Мне нечего было делать.
За ней стоял стеллаж, набитый книгами. У большинства книг потертые корешки, из книжек карманного формата в мягких обложках торчали белые листочки, большинство названий невозможно прочитать. Проигрыватель CD и телефон с беспроводной трубкой стояли на откинутой доске старого секретера, контраст между новым и старым придавал комнате оттенок тщательно обдуманного выбора, выдавал наличие вкуса. Вкуса, ценность которого теперь утрачена полностью, поскольку жизнь потеряла вкус. Когда она купила квартиру и стала ее благоустраивать, она думала — так мне показалось — превратить ее в дом для себя и своей дочери, а в это время непостижимая трагедия уже поджидала их. Когда она развелась с мужем и вместе с дочерью переехала в собственную квартиру, она сделала первый шаг к этому грядущему кошмару. Когда она выбирала обстановку, покупала мебель. Когда они с Марией спали в самую первую ночь здесь, а перевезенные вещи были разбросаны вокруг… Когда она согласилась с тем, что у дочери должен быть мобильный телефон, так как дочери предстояло ездить между этой квартирой и квартирой отца. Когда она и ее муж подписывали документы о разводе… Когда она занималась любовью с любовником и издавала крики страсти, когда дочь возвращалась от отца и они обедали втроем за столом… Все это время она шла навстречу своему неотвратимому будущему. Каждый раз, когда она хвалила дочку или когда ругала ее, когда пела ей, когда покупала ей одежду, когда уговорила ее начать заниматься карате, а потом ссорилась с ней из-за того, что дочка решила бросить занятия спортом… Все вело к этому ужасу.