Полицейский раскрыл футляр, достал фотоаппарат и начал снимать. Было сделано две серии снимков, чтобы ничего не упустить, и наконец Рисберг сказал, что этого достаточно. Вдали прогрохотал гром, засверкали молнии, словно гроза отреагировала на вспышки фотоаппарата. Я хотел закурить сигарету, но она размокла у меня в руке, прежде чем я успел щелкнуть зажигалкой. Мы посмотрели друг на друга, Рисберг, Бернард и я. Бернард вынул из коробки резиновые перчатки и дал по две штуки каждому. Потом широко расставил ноги, резко наклонился над телом и начал поворачивать, медленно, осторожно, словно боялся, что от костей отстанет мясо.
Куртка еще сохранила на груди свой первоначальный цвет. Она была сине-зеленой, с зигзагообразным рисунком и проржавевшей металлической молнией. Бернард почувствовал явное облегчение, когда благополучно перевернул девочку на спину. Он отпустил ее и отошел. Кожа на бедрах была красноватой, в темных пятнах. Ниже, до сапог, ноги были почти черные. Волосы облепили лицо и полностью закрыли его. У Рисберга был такой вид, словно он вообще ничего не собирался делать. Я подошел туда, где раньше стоял Бернард, сел на корточки и начал убирать волосы с лица.
Не знаю, было ли у меня ясное представление, как должна выглядеть Мария, но, еще не убрав волосы полностью, я понял, что это не она. Я откинулся, чуть не потерял равновесие и, чтобы удержаться, сунул одну руку в грязь.
— Это она? — услышал я голос Рисберга.
Я встал, сорвал грязные перчатки с рук.
— Нет, — сказал я. — Это не она.
— О боже, — простонал он и спросил слабым голосом: — Вы уверены?
— Совершенно уверен, — сказал я.
Я вытянул шею и посмотрел в сторону зонта.
— Совершенно уверен.
— Вот дьявол, — прохрипел Рисберг, обернувшись к Бернарду. — Тогда кто же это, черт побери?
Я стал подниматься по склону. Зонта нигде не было видно. Затем я заметил полицейского, который оставался наверху рядом с Ингер, а потом увидел, как она бежит к тростникам. Полицейский закричал. Все обернулись. Я бросился навстречу ей, остановил ее, прежде чем она подбежала к телу. Она пыталась вырваться, мы закачались и рухнули в грязь.
— Это не она! — говорил я. — Ингер! Это не она! Это не она!
Ингер попробовала высвободиться от меня, но я прижат ее к земле и заставил успокоиться. Она вся дрожала. Я прижал свое лицо к ее лицу, надеясь привести ее в чувство, не дать сорваться. Запах мокрой листвы перебивал запах ее волос.
— Это не она! — шептал я. — Ты слышишь? Это не она!
Не знаю, как долго мы так лежали в луже. Мы промокли настолько, что казалось, на нас нет сухой нитки. Через какое-то время я посмотрел вверх. Все остальные стояли и смотрели на нас. Я встал и попытался поднять Ингер, но она была так потрясена, что осталась сидеть. Я наклонился, положил руку ей на плечо. Черная грязь текла по ее лицу.
Когда я убрал руку, голова ее опустилась, волосы прядями легли на землю.
Я вернулся к остальным. Полицейский снова ходил с фотоаппаратом над трупом. Лицо покойной было синим, как будто его облили чернилами.
— Что теперь, Волл? — спросил Рисберг. — И посмотрел при этом не на меня, а на Ингер. — Куда мы теперь отправимся?
Ингер сидела в той же позе, склонив голову, как будто она хотела провалиться сквозь землю, подумал я. Может быть, для нее это был единственный шанс найти свою дочь? На земле она найти ее не могла, ведь она, мать, оставалась на земле, оставалась среди живых, среди нас. Она была жива, и она была любима… Я хотел закончить мысль, но не осмелился добавить слово «мной».
У меня не было выбора, так что я вместе с Рисбергом и Бернардом отправился в участок. Ингер должны были отвезти домой на другой машине. Я не совсем уверен, но, по-моему, Бернарду доставило удовольствие сказать мне, что он нашел кого-то, кто позаботится о ней и отвезет домой. К тому же нам предстояло оставаться в участке долго. Бернард должен был просмотреть списки всех пропавших за последний год, и голосом, который, как мне показалось, принадлежал не мне, а кому-то другому, я сказал, что могу ему в этом помочь. А куда мне было еще ехать? Я ведь находился в командировке, в Белграде.
К счастью, в моем кабинете в шкафчике нашлись свежая рубашка и брюки. Я стянул промокшую одежду, вымыл руки, лицо и вытерся насухо бумажными полотенцами. В мусорной корзине выросла гора мокрой бумаги. За окном прогремел гром.
Рисберг вошел, когда я одевался. Он выглядел немного растерянным. Растерянным, как отец, который не знает, стоит ему отругать сына или, наоборот, подбодрить.