Мы застали православие в трудный момент сомнений, а может быть, рождения новых, неведомых для нас форм жизни? Не знаю, но девочке знание православия открывалось в формах устоявшихся и привычных. Богослужебный круг в течение года раскрывал последовательно систему мировоззрения Библии — сборника священных книг древних иудеев и христиан. Это была история создания мира и человека, его падения, спасения и воссоздания в будущей новой совершенной природе. Церковное богослужение сообщало значение каждому часу в дне, дню — в году, году — в мировом историческом и космогоническом процессе, который должен завершиться созданием нового человечества и новой вселенной: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…»{18} Так кончается Библия Апокалипсисом — видением Иоанна, любимого ученика Христа. Многие тысячелетия люди питались образами и преданиями этого мировоззрения. После классиков русской литературы излишне будет описывать детскую радость рождественских праздников, возвышенную умиленность Прощеного Воскресенья, которым начинался Великий пост, собранную строгость долгих великопостных служб в преддверии Пасхи — праздника Воскресения Христова, торжественные службы Страстной недели — последней недели поста, и, наконец, Пасхальную ночь, когда толпа, как один человек, ждет первого удара колокола. Кто бывал в эту ночь на площади Успенского собора в Кремле среди напряженно молчащей толпы, тот помнит: все становились в эту минуту детьми, способными верить в победу Праведника над смертью. Первый удар колокола, шапки летят долой, и всех охватывает ни с чем не сравнимая в жизни радость.
Но в той же нашей литературе с гораздо большей страстностью описана непрочность этих минут увлечения мечтой и неоправданность мечты, со вкусом и большой изобразительной силой описаны все противоречия идеала и быта; на это не пожалели наши художники и поэты мрачных красок. Впрочем, так оно и было, и вся история была и, вероятно, будет до конца картиной бесчисленных измен людей своим мечтам. «Революция — это месть за мечту»{19}, — записал однажды в своем дневнике Пришвин.
Дом нашей маленькой героини — это была жизнь прекрасных людей. Доброта, благожелательность, физическая и нравственная чистота как благоухание возникают в памяти, когда сейчас, через многие десятки лет, представишь себе комнаты очень скромной квартиры на тихой провинциальной улице, обсаженной тополями. Комнаты эти были нарядны чистотой, теплом и множеством свежих цветов.
Входишь в переднюю. Направо дверь в маленькую, в одно окно, комнату горничной Жени. Она — старая дева, вся рябая от частых оспинок на лице. Женя — полька, живая, сдерживающая свою женскую неудовлетворенность. Над постелью у нее висит гитара, украшенная цветным бантом, и по праздникам она куда-то уносит свою гитару, а в будни иногда приглушенно перебирает ее струны и вполголоса поет. Рядом с гитарой висит на гвоздике «сердце Иисуса», похожее на анатомический макет и вдобавок еще грубо позолоченное. Это священная реликвия Жени — благочестивой католички. На праздник Сердца Иисуса она снимает золотое сердце с гвоздика и идет с ним в костел, где носит его перед собой в процессии. В этот день улицы сонного маленького городка оживают.
Налево дверь в кухню. Там жили за занавеской, отделявшей огромную плиту, толстая немолодая кухарка Аннушка и ее «собственная» собака Бобик. Аннушка, в противовес Жене, была совершенно удовлетворена собой и жизнью, решительна в суждениях и откуда-то набралась прогрессивных идей. О ней запомнилось: в доме готовятся к приему гостей, и Аннушка говорит: «Ну что вы, барыня, зачем это выбрасывать? Пустим в дело: гости что свиньи — все съедят!» Другая сцена: мать что-то выговаривает Аннушке. Та снимает передник, швыряет его на пол и совершенно серьезно говорит: «Давайте расчет! Уеду в Америку, там выйду замуж». В конце концов Аннушка действительно вышла замуж за солидного пожарника и приходила вместе с мужем и с Бобиком по большим праздникам поздравлять.
Прямо из передней третья дверь в комнаты «господ». Гостиная, столовая и кабинет не интересны. Но вот спальня родителей с большим семейным образом и горящей перед ним всегда лампадой. Рядом детская комната, там стол, изрезанный перочинным ножом, полка с книгами, умывальник с сосочком и скамейка, на которую надо девочке стать, иначе до умывальника не дотянуться. Белая кровать и над ней образок целителя и мученика Пантелеймона. Он изображен юношей, держащим ящичек с лекарствами, а на руке у него висят розовые четки. Это был дешевый бумажный образок, наклеенный на доску, никаких признаков художества в нем не было, простая литография под грубый «народный» вкус, когда посмотришь на нее сейчас издали опытным глазом. И только теперь понимаешь, что ребенок, как и народ, вкладывал в образ содержание своей души и этим жил, это видел, а не дешевую бумажную иконку. Сквозь образ как сквозь окно он видел живой предмет своей веры и любви. Такими «окнами» и были иконы, почти невидимые за окладами, и непонятные славянские слова умершего языка, невнятно и наспех произносимые, и богослужебные символы, недоступные большинству молящихся по сложности их смысла. Все это создавало, однако, настроение, и в это настроение каждый привносил свой смысл. Этим, вероятно, и держалась нравственная жизнь прежней России.