Несмотря на универсальность своего мировоззрения, Высотский считал возможным для себя принадлежать к отдельной политической партии: он был эсером. Ляля не разбиралась в программах партий. Но она вспоминала теперь с новым чувством келью Гермогена, удушенного врагами его родины, подвал, куда она спускалась со свечой в руках. Хотя, пожалуй, она не ответила бы еще на вопрос, что содержалось для нее в этом слове «Россия», она по-прежнему запальчиво искренно утверждала, что все общественные перегородки ложны, придуманы людьми в своих временных интересах и что она понимает себя только «гражданином вселенной».
Наступило жаркое лето. Ляля с матерью остались одни в душном городе. Отец на фронте, откуда с трудом доходят редкие письма. Клавдия с родителями уехала в Кисловодск лечиться. Ляля целыми днями сидит над индийскими йогами и теософской литературой, которой ее забрасывает Высотский. Это был первый образованный человек на ее пути, она этим дорожила, так же как хорошо знала: этого человека она не может полюбить. Душными вечерами он увозит ее за город, в долгих беседах открывает ей новые горизонты мысли. Он убеждает Лялю стихами, что она «ему предназначена» и будет то, «что от века назначено». Он обещает открыть ей астральное зрение, если она согласится заняться с ним медитацией. Но для этого нужно полное уединение, а они не бывают одни. Впоследствии выяснилось, что Высотский обладал и гипнотическими способностями. Но Ляле было сейчас не до медитаций: она тревожилась, как ей быть с высшей школой. Шли какие-то реформы, девушке не исполнилось еще 17 лет, и она решила пропустить год, пока все утрясется.
Стояла теплая затяжная осень. Был конец октября. Ляля шла по улицам Москвы с новым чувством прочного обладания жизнью: она впервые заработала деньги — ей посчастливилось достать два урока с детьми — и купила у разносчика любимых матерью южных груш. Последнее время было очень жалко мать: Наталия Аркадьевна таяла от тревоги за мужа. Лялю же по-прежнему не оставляла надежда, что все идет к хорошему концу. Они жили теперь с матерью на верхнем этаже огромного Воспитательного дома на Солянке, в квартире коменданта здания, у которого снимали комнату.
В тот вечер Ляля не могла долго заснуть от радости по поводу принесенных матери груш на первые заработанные деньги и слышала, что мать беззвучно плачет в подушку. Потом обе заснули. И вдруг одновременно вскочили от непривычного звука: свист и разрыв снарядов бил над головами. Все выбежали на территорию Воспитательного дома и обменивались сбивчивыми мнениями. Это обстреливали Кремль — война в центре России, в самом, казалось, прочном и незыблемом месте и над головами мирных жителей. Говорили о каких-то большевиках, «тех самых, за которых голосовали все кухарки в знакомых семьях». Будто бы против них и восстали юнкера из офицерского военного училища. К худу ли, к добру ли идет эта борьба — никто не знал. Боялись выглянуть на улицу. На следующий день магазины были закрыты, люди жили своими запасами. В один из этих дней Ляля заставила себя добежать по длинной аллее территории Воспитательного дома до выхода на Солянку и выглянула опасливо за ворота. На пустынной улице не было ни одного человека, и вдруг из-за угла показался грузовик. Он был доверху наполнен обнаженными окровавленными телами, наваленными друг на друга, как дрова.
Наконец стрельба прекратилась, комендант дома исчез. Пришли вооруженные люди и приказали в 24 часа его семье и всем жильцам очистить квартиру. Куда было деваться Ляле с Наталией Аркадьевной? И тут к ним явился Высотский. Спокойный, оживленный, он говорил, что все идет как должно, что он работает уже в каком-то совете каких-то депутатов, и Лялю уже устроил туда заочно на работу: «Теперь необходимо работать, а не учиться, будет трудный переходный период». Наконец он объявил двум растерявшимся женщинам, что перевозит их к себе, так как у него большая квартира, которую все равно «уплотнят».