Я знал, что у Адама была сестра, но это было первый раз, когда я услышал о ней, живущей в Нью Йорке — в Морнингсайд Хайтс, никак не меньше, и заканчивающей свое обучение по английскому языку выпуском в Колумбийском университете. Спустя две недели я увидел ее в кампусе. Она шла мимо статуи мыслителя Родена по пути в Философи Холл, и, увидев ее очень сильное, почти невероятное сходство с ее братом, я тут же догадался, что эта молодая женщина, проходящая мимо меня, и есть сестра Уокера. Я уже писал, как красива она была, но, просто сказав, не значит ничего по сравнению с тем, какое впечатление она произвела на меня. Гвин сияла красотой, светилась ею, вызывая бурю эмоций у любого мужчины, посмотревшего на нее; и увидеть ее в первый раз — было одним из замечательных событий в моей жизни. Я возжелал ее — с первой секунды — и со страстной упрямостью мечтателя я решил с ней познакомиться.
Ничего не произошло. Я был знаком с ней лишь чуть-чуть, мы встретились за кофе пару раз. Я попросил пойти со мной в кино (она отказалась), я пригласил ее на концерт (она отказалась), и потом, случайно, встретились однажды вечером в большом китайском ресторане и побеседовали полчаса о поэзии Эмили Дикинсон. Через некоторое время я вызвался проводить ее через Риверсайд Парк, попытался поцеловать ее, но был остановлен. Не надо, Джим, сказала она. У меня уже есть кто-то. Я не могу так.
Вот и все. Несколько взмахов бейсбольной битой, не попал по мячу, игра закончена. Мир раскололся, потом мир сам по себе собрался, а я поплелся дальше. К моему великому везению, я живу с одной и той же женщиной почти тридцать лет. Я не могу представить мою жизнь без нее, и все равно, каждый раз, когда Гвин возникает в моей голове, признаюсь, начинаю чувствовать волнение. Она была самой невозможной, самой недостижимой, самой неземной — призрак страны под названием Если.
Невидимая Америка лежит молча в темноте внизу. Сидя в салоне реактивного самолета, летящего из Сан Франсиско в Нью Йорк, возвращаясь к черным дням прошлого 1967 года, я понимаю, что должен буду написать ей письмо моих соболезнований на следующее утро.
Оказалось, что Гвин решила связаться со мной первой. Когда я вошел в дверь моего дома в Бруклине, моя жена порывисто обнял меня (я позвонил ей из Сан Франсиско, она знала о смерти Адама) и затем сказала, что сегодня до моего приезда было оставлено сообщение на телефоне женщиной по имени Гвин Тедеско.
Похоже, это та Гвин? спросила она.
Я позвонил ей в десять тридцать на следующее утро. Ранее я хотел написать письмо, чтобы выразить мои чувства на бумаге, чтобы выразить ей не пустые затасканные клише, часто используемые в такие времена, но ее сообщение звучало немного тревожно, какое-то важное дело она хотела обсудить со мной, так что я позвонил ей, не написав ни строчки.
Ее голос был тот же, поразительно тот же, очаровавший меня сорок лет тому назад. Притягивающий приветливостью, кристальное произношение, явный средне-атлантический акцент ее детства. Голос был тот же, но Гвин была уже не той же, и в продолжение разговора я начал проецировать в своей голове различные изображения ее, прикидывая — к лучшему или к худшему время изменило ее лицо. Ей было шестьдесят один год, и, внезапно, я понял, что у меня нет никакого желания вновь увидеться с ней. Я был бы только разочарован, и я не хотел уничтожить мои волнительные впечатления прошлого видом настоящего.
Мы обменялись обычными банальностями, поговорили несколько минут об Адаме и его смерти, о том, как тяжело было для нее принять случившееся, о жестоких ударах судьбы, заготовленных жизнью для нас. Затем мы поделились своим прошлым, рассказывая о наших семьях, наших детях и наших работах — комфортабельная болтовня, очень дружеская с обоих сторон, настолько, что я даже спросил ее, если она помнит тот день в Риверсайд Парке, когда я попытался поцеловать ее. Конечно, помню, сказала она, рассмеясь впервые за время нашего разговора, но как она могла знать, что тот хиляк Джим-студент вырастет в Джеймса Фримена? Я все еще студент, сказал я. И я все еще Джим. Уже не такой хилый, но все еще Джим.
Да, разговор был очень любезный, и, несмотря на то, что мы исчезли из вида друга друга на несколько десятков лет, Гвин говорила, будто ничего или почти ничего не прошло с последней нашей встречи, будто все десятилетия уложились в какие-то месяц или два. Ее дружеский тон усыпил меня, и пока моя оборона сладко спала, когда она подошла к тому месту в разговоре о деле, когда она наконец объяснила, зачем она позвонила мне, я совершил ужасную ошибку. Я сказал ей правду, я должен был соврать.
Адам послал мне электронное письмо, сказала она, длинное письмо, написанное за несколько дней до… за несколько дней до конца. Это было прекрасное письмо, прощальное письмо, сейчас я понимаю это, и в одной из частей, в конце, он упомянул, что пишет что-то, что-то вроде книги, и, если бы я захотела прочесть это, я должна была бы связаться с тобой. Но только после его смерти. Он очень настаивал на этом. Только после смерти. Он также предупредил меня, что я могу быть очень огорчена рукописью. Он извинился за будущее, прося прощение, если книга как-нибудь обидит меня, а затем он сказал нет, не беспокойся, забудь обо всем. Он выражался очень путанно. В следующем предложении он вновь написал мне, что если я захочу, то у меня будет право увидеть это, и если я действительно захочу, я должна найти тебя, поскольку копия была только у тебя. Я никак не поняла эту часть. Если он напечатал рукопись на компьютере, почему он не записал ее в память?
Он сказал Ребекке стереть, объяснил я. В компьютере уже ничего нет, и только одна копия, напечатанная им, была послана мне.
Значит, книга существует…
В каком-то виде. Он даже хотел написать три части. Первые две — в более-менее приличной форме, но он не смог закончить третью. Только заметки, наброски.
Он хотел, чтобы ты помог ему опубликовать?
Он никогда не говорил о публикации, не впрямую, в любом случае. Все, что он хотел, чтобы я прочитал рукопись, а потом решил, что делать с этим дальше.
Ты решил?
Нет. Сказать правду, я даже и не думал еще об этом. До тех пор, пока ты не упомянула о публикации, идея даже не приходила в мою голову.
Я думаю, я должна посмотреть, да?
Не уверен. Тебе решать, Гвин. Если хочешь прочитать, я сделаю копию и пошлю экспресс-почтой сегодня.
Я огорчусь?
Возможно.
Возможно?
Не из-за всего, но из-за пары вещей, да.
Пара вещей. Вот как.
Не волнуйся. В настоящее время я передаю ответственность в твои руки. Ни одного слова из книги Адама не будет напечатано без твоего согласия.
Посылай, Джим. Пошли сегодня. Я уже не маленькая и знаю, как проглотить пилюлю.
Как было бы проще, если бы я не подтвердил существование книги или сказал бы ей, что каким-то образом потерял ее, или что Адам обещал послать мне, но так никогда и не сделал этого. Я был пойман врасплох и не смог быстро придумать правдоподобное вранье. Хуже того, я сказал Гвин о трех частях книги. Только вторая могла потенциально причинить ей боль (и пару ремарк в третьей, легко было бы избавиться от них), и если бы я сказал, что Адам написал только две части, Весна и Осень, она была бы избавлена от возвращения в прошлое, в квартиру на Уэст 107-ой Стрит и вновь прожить события того лета. Но сейчас она ожидала три части, и, если бы я послал ей только две, она бы тут же позвонила мне и спросила бы о недостающих страницах. В общем, я сделал копию всего — Весна, Лето и заметки для Осени — и послал на ее адрес в Бостон во второй половине дня. Не самое лучшее, что я мог сделать для нее, но у меня не было выбора. Она хотела прочесть книгу брата, а единственная копия в мире была только у меня.