* * *
Дни летели за днями, складываясь в недели. Суматошный апрель пролетел, спотыкаясь на датах, но особых событий в карманах не нёс.
Юрий Владимирович решил расширять дело и пропадал на работе. Я оформляла загранпаспорт и много времени проводила с Антонием Евграфовичем. Я приходила к нему домой, и мы подолгу разговаривали о разных вещах. Иногда философствовали, а порой, утонув в огромном кожаном кресле, я слушала его рассказы о прошлом.
Часто наши беседы прерывались телефонными звонками: о старике беспокоилась внучка Линда. Я видела: девочка любит его и тоскует. Антоний Евграфович как-то признался, что ему не хватает её, но он был бы страшным эгоистом, если бы забрал внучку с собой в неизвестную страну. Считал, что это несправедливо, ведь она не знала другой жизни: её дом не здесь.
Я молча соглашалась, в душе сравнивая старого мастодонта с Анастасией: он тоже не позволяла приближаться к себе, считая, что может стать обузой.
Я прикипела душой к нашему общению. Огорчало только одно: старый упрямец постоянно напоминал мне про обещание. От его настойчивости попахивало одержимостью: разговоры часто поворачивались к мыслям о скорой смерти. Мне это не нравилось, но приходилось терпеть старческие причуды. Так-то древний хитрец выглядел очень бодро и жизнерадостно, и мысли о смерти казались мне немного наигранными и пустыми.
Ольга, помучавшись токсикозом ещё недели две, очухалась и начала постепенно расцветать. Ходила она всё лучше и лучше, чувствовала себя замечательно, и я во время своих нечастых визитов радовалась, глядя, как сияют от улыбки и счастья её глаза.
Клан Иноковых по-прежнему бурно радовался каждому моему приходу. Борман умирал от счастья, двойняшки без конца тарахтели на два голоса, вываливая на меня кучу информации. Володя стал ещё серьёзнее и больше не заговаривал ни о своих чувствах, ни о моей личной жизни. Он учился в десятом классе, пропадал в библиотеке, занимался тяжёлой атлетикой.
Постепенно мы возобновили занятия английским: он забегал иногда ко мне домой. Мы разговаривали, играли в шахматы, учились. Володя стал немного замкнутым, по глазам – ничего не прочесть. Как мне казалось, он старался не показывать своих чувств, и ему это удавалось. Вскоре я даже задумалась: а не приснился мне, часом, тот вечер и объяснение в любви?
С Ником дела обстояли сложнее. Мы продолжали заниматься, но не спешили идти вперёд. Ник утверждал, что главное – дать открыться хоть маленькому окошку, а всё остальное со временем придёт само, стоит только упорядочить те знания, что уже получены.
Он продолжал следить за моим питанием и режимом дня. Иноковы утверждали, что я похорошела. А сама я чувствовала спокойствие и уравновешенность. Улыбалась и радовалась каждому дню.
Тактика Ника не торопиться сработала. В какой-то день, придя на работу, я обнаружила, что забыла дома ключи от приёмной. И пока я напряжённо думала, отправиться ли назад, домой, или дождаться шефа, моя рука решила проблему за меня. Легко, одним движением ладони, я открыла замок.
Позже тренировалась на стареньком сейфе, что стоял в кабинете Юрия Владимировича. Труднее оказалось не открыть, а закрыть замки. Я провозилась с час и взмокла, как загнанная лошадь, ругая себя на все лады и с ужасом ожидая, что вот-вот вернётся шеф и черт знает что обо мне подумает. В конце концов, энергетический «ключ» повернулся в обратную сторону. Ник сказал, что всё дело в психологических барьерах, которые блокируют ход энергии в нужном направлении. Пришлось засесть за аутотренинги и вспомнить азы психологии.
Это казалось смешным с моим-то дипломом психолога. Тем более, что цепкая память помнила дословно кучу разной информации, но, разбирая её залежи, я отсеивала ненужное и выделяла главное, наиболее ценное, как когда-то учила Анастасия. Знания, откладываясь в ячейках моего личного внутреннего сейфа, подталкивали дар к дальнейшему развитию.
Мы занимались языками. К французскому и испанскому добавили итальянский. Я пила его как музыку – певучую, мягкую, яркую. Познавала не сухо, а в разговорах, в песнях и стихах.
Мы с Ником часто играли на пианино по вечерам. И как-то неожиданно я начала петь. У Ника не только слух оказался прекрасным, но и голос. Я стала подпевать за ним вслед, хотя голос у меня был скорее слабым, нежели звучно красивым, но домовой утверждал, что мой бархатный негромкий альт может свести с ума кого угодно.