Я не очень ему верила и в глубине души считала, что он мне льстит. Посмеивалась, но петь не переставала. Но однажды, когда в гости пришёл Антоний Евграфович, я, чтобы развлечь старика, спела итальянскую баркаролу и с удивлением увидела слёзы в его глазах. Старый аристократ был так тронут, что судорожно вздыхал, пытаясь овладеть собою.
Второй жертвой моего голоса пал Володя. Я спела блюз, чтобы посмотреть на реакцию мальчишки. Тот долго молчал, не отрываясь, глядел на меня тяжёлым взволнованным взглядом, а потом, переведя дух, сказал, что лучше мне не петь в его присутствии. «Я не железный!» – заявил мальчишка и гордо удалился. После этого я не видела его целую неделю.
Володино заявление обескуражило и обидело меня. Масла в огонь подлил Ник. Расстроенная, я пылала, а он, пытаясь успокоить, сказал, что ничего оскорбительного в словах Володи нет, мол, это высшая похвала, потому что я не осознаю чувственности собственного голоса. Якобы в этом его сила и красота.
– Хочешь сказать, что мне место только в ночных барах да стриптиз-клубах? – оскорбилась я.
Ник возразил, что в моём пении нет ничего вульгарного, наоборот, оно похоже на переливы радуги, но я в тот момент не слушала никакие доводы. Дулась, как ребёнок, пока тихий смех домового не успокоил меня. Тем вечером мы пели тихим дуэтом, и мне это нравилось.
Наши личные отношения в этот месяц не развивались совсем. Словно и не было страстных поцелуев. И вообще ничего не было. Я не боялась его прикосновений, не избегала, но они напоминали скорее дружественные, чем интимные: пожатие руки, похлопывание по плечу.
Иногда я сидела в объятиях Ника, прислонившись к его груди спиной, но это – всего лишь доверие, что установилось между нами.
Его руки лежали на талии, касались колен, не лаская, не будоража плоть. Лишь только нежные слова, что порой слетали с губ домового, переворачивали всё внутри, да кольцо, которое я неизменно носила на пальце, напоминали: в наших отношениях были и другие, не только дружественные моменты.
В конце апреля Антоний Евграфович уехал, и я сразу ощутила, что не хватает его – старого нового друга. Я грустила. Немного успокоил телефонный звонок: Антоний Евграфович разговаривал бодро, весело, уверял, что всё идёт, как надо. Наш недолгий разговор на время вернул былое расположение духа, но начало мая прошло под знаком тревоги.
Что-то мучило меня и не давало покоя. Я вновь потеряла аппетит, похудела, несмотря на то, что Ник изощрялся, как только мог. Спала беспокойно: во сне приходили кошмары. Я часто просыпалась от крика и вытирала холодный пот со лба.
Ник успокаивал меня, часами просиживал возле дивана, пока я в конце концов не засыпала, крепко держась за его руку. Это теплое рукопожатие стало настолько привычным, что я, порой просыпаясь в ночи, умирала от сковывающей, как тесная одежда, пустоты.
Ник вскоре уловил эту мою странность, и я уже засыпала и просыпалась, держа его за руку. Я страдала от беспомощности и, зная, что Ник почти не спит из-за меня ночами, поначалу пыталась прогонять его. Но он только отмалчивался в ответ на гневные приказы уйти и оставить меня в покое.
Что для него значили мои жалкие попытки командовать, если я одновременно мертвой хваткой держала его за руку? В конце концов, домовой спокойно заявил, что, как известно, спит он очень мало, поэтому не испытывает неудобств, сидя в кресле возле меня. А я, в свою очередь, сплю как убитая, пока он находится рядом. Так что все мои крики для него – пустой звук. А если я так забочусь о том, что он не высыпается – что ж, он вполне может составить мне компанию, если приляжет на диван. На такой смелый шаг я не решалась, а потому смирилась, что Ник проводит ночи в кресле.
Наверное, я предчувствовала беду. Ощущала её приближение, боялась и злилась. Нечто темное витало в воздухе, но я не могла уловить, откуда надвигается ужас. Я знала: Ник понимает это не хуже меня, но его уравновешенность и стойкость помогают держаться спокойно.
Он не подогревал моих страхов: ни словом, ни жестом не выдал тревоги, но я всё равно чувствовала почти незаметное, спрятанное очень глубоко, напряжение.
Изредка, проводя рукой по лицу Ника, замечала, как обострились его черты, как запали щеки. Всё реже и реже в нашем доме звучал его тихий душевный смех.