– Спокойной ночи, Марина.
Я, как загипнотизированная, смотрела ему вслед, и больше всего на свете хотелось крикнуть, позвать назад, ощутить его близость и силу. Но я молчала, судорожно вцепившись в букет, не чувствуя, как острые шипы вонзились в пальцы.
Когда оцепенение спало, я, тряхнув головой, быстро вошла в квартиру.
– Олег? – мама вопросительно посмотрела на цветы.
Я кивнула, боясь сказать хоть слово, чтобы не выдать себя дрожью в голосе.
– Может быть, ты зря упрямишься? – грусть и осторожность плескались в мамином вопросе. – Расскажи ему обо всём, и, как знать? Всё встанет на свои места, ты обретешь счастье, а ребёнок – отца.
– Не надо, мама, – попросила хрипло. Тело волновалось, а душа – нет. Она ведала точный ответ: – Я не хочу возвращаться назад. Чувствую: не стоит этого делать.
– Трудно с тобой, моя девочка, – вздохнула мама и, покачав головой, ушла в свою спальню.
Я поставила розы в вазу и ещё долго смотрела на исколотые пальцы, борясь с воспоминаниями. «Спокойной ночи»… Он знал, что мне не уснуть. Бродила по квартире, смотрела в окно, читала стихи. А тело горело, желая мужчину, которого отвергло моё сердце. Под утро удалось забыться коротким сном, в котором не пришли предсказания, а грезилось жаркое сплетение тел, губ, рук…
Проснулась я окончательно разбитой. Всё валилось из рук, я была бледна. Не могла ни есть, ни думать: меня накрыла тоска.
Долго стояла под душем, растерзанная и несчастная. В мозгу вдруг ярко вспыхнула картина первой ночи, проведённой мною с мужчиной. Моясь, я безотчётно погладила себя и. продолжала скользить пальцами по пылающей плоти, пока волны оргазма не сотрясли тело и не освободили от оков желания.
Из ванной я вышла спокойной и удовлетворённой. Мне не было стыдно за свершённое: я выиграла бой у собственной плоти, и плевать каким образом.
Дни летели один за другим: спокойные, одинаковые, как близнецы. Я училась, читала, выполняла обязанности по дому, оставаясь внешне спокойной, а в душе – глубоко отстранённой от всего: что бы я ни делала, происходило как бы машинально, помимо моей воли.
Всё больше и больше времени я пребывала как бы по другую сторону сознания. Ни музыка, ни живопись не трогали струн моей души, потому что я не могла больше воспринимать эти виды искусства как единое целое: мой слух улавливал только набор звуков, которые существовали сами по себе, глаза видели только хаос красок и не желали соединять ускользающие, распадающиеся мазки и фрагменты в цельную картину.
Со мной творилось нечто невероятное: беременность подарила сверхчувствительность, которая поначалу вызывала отторжение и пугала. А вскоре я поняла, что с музыкой и живописью происходит нечто подобное, когда я смотрю на человека и вижу его насквозь.
Однажды, положив руку на живот, я закрыла глаза и расслабилась, витая мыслями где-то далеко. И когда в голове появилась странная, непонятная картина, я закричала от пронзившей меня догадки: я увидела своего ребёнка – маленький комочек плоти, что жил во мне. Теперь я умела заглядывать не только внутрь чужого организма, но и своего собственного.
Я никому не рассказывала о новых гранях своего дара. Открытия пугали меня порой до душевного содрогания. Как молитву, я твердила слова Анастасии: «Путь познания никогда не бывает простым. Всё, что даётся слишком легко, – быстро теряется. Только пройдя сквозь боль, терзания, душевные и физические муки, обретаешь ценное зерно истины». Смысл этого высказывания я в полной мере ощутила, вынашивая своего ребёнка.
Я не знала, где предел возможностей, когда можно остановиться и понять: ты полностью, до последней капли исчерпал себя. Познавая новое, я не переставала удивляться. Долгое время считала, что достигла вершины, лишь немного углубляя, отшлифовывая то, что развила во мне Анастасия. Теперь же, когда во мне прорастали новые возможности, я напоминала сама себе ребёнка, сгоравшего от любопытства: а что будет дальше?
А дальше начались видения, повергшие поначалу в шок. Всё началось внезапно, но я до сих пор помню каждый штрих, мельчайшую подробность увиденного.