Мне нравилось наблюдать за ней, изучать тонкое, красивое когда-то лицо. А во дворе своим немногочисленным подругам я с гордостью хвасталась, что чёрные глаза мне достались в наследство от бабушки Штейн.
В считанные дни мы крепко сдружились. Она подкупала прямотой, аристократизмом и тем, что, совсем как папа, звала меня Машей.
– Ты настоящая Штейн, – часто твердила она, с гордостью оглядывая моё смуглое лицо, чёрные глаза и волосы, – в тебе много фамильных черт, и я рада, что перед недалёкой смертью ты согрела моё старое сердце.
Бабушка Штейн на удивление легко сошлась с бабулей Верой, и мы часто эдаким диким трио гуляли по улицам города, совершенно не заботясь о том, что прохожие останавливались, оглядываясь на пожилую женщину, словно вынырнувшую из девятнадцатого века, прогрессивную, эпатажную бабулю Веру и меня, что чёрным худым воронёнком затесалась среди экзотических птиц.
Бабушка Штейн, которую все, включая и меня, с её лёгкой подсказки звали не иначе как Анастасия и всегда на «вы», учила меня грациозной походке, умению писать письма и разговаривать в соответствии с правилами этикета. Эти занятия походили на занимательную игру. И даже за столом я невольно копировала её непринуждённую манеру держать чашку, пользоваться ножом и вилкой, вести светскую беседу.
Анастасия сразу же заметила мои странности, но вела себя при этом совершенно по-своему. Не приходила в состояние тревоги, как мама, не восторгалась, как бабуля, не смотрела на всё спокойно, как папа. Она загадочно улыбалась. И когда мама попыталась осторожно намекнуть, чтобы она не пугалась моих причуд, Анастасия, удивлённо приподняв красивую бровь и всё так же загадочно улыбаясь, протянула:
– Лапушка, о чём вы? У неё это наследственное.
И, захлопнув рот, словно дверцу шкафа, ласково провела пергаментными пальцами по моему лбу, убирая непослушные пряди.
Иногда мы играли в странные игры, правила которых по обоюдному молчаливому согласию, держали в тайне от всех. Анастасия вручала мне предмет, я держала его в руках, прислушиваясь к ощущениям изнутри. У предметов были формы и размеры, цвет, а иногда и запах, но бабушка Штейн просила смотреть иначе, и постепенно я поняла, что от меня хотела добиться странная старуха.
У предметов вырисовывалась оболочка, невидимая глазу и не определяемая на ощупь. И это открытие удивляло, хотя даже тогда я смутно понимала, что чувствовала нечто подобное и раньше, просто никогда не придавала значения. Обрывки сведений складывались в картинку, отпечатки знаний собирались внутри и помогали понять неизвестное.
Позже мы с Анастасией начали играть в «сыщика». Она была вором и прятала «украденные вещи», а я как настоящий следователь пыталась найти спрятанное: закрыв глаза, шарила по комнате только своим обострённым восприятием. Поначалу получалось плохо, а затем всё лучше и лучше: вещи, как и люди, светились. Нужно было только понять, как, а уж отыскать после этого труда особого не составляло.
После «сыщика» мы начали играть в «прятки». Часто, гуляя в скверике, по команде бабушки Штейн я закрывала глаза ладошками и по звуку голоса незнакомого человека пыталась угадать, кто он и чем занимается. После моих угадалок, мы подсаживались к объектам «пряток», и Анастасия, знакомясь, в неспешной беседе выясняла, справилась я с задачей или нет.
Анастасия была строгой и придирчивой учительницей, но никогда не сердилась и не выходила из себя, если я ошибалась. После двух месяцев бесконечных и вечно сменяющих друг друга игр я вдруг обнаружила, что, глядя на человека, могу слой за слоем «раздевать» его: снимать кожу, затем мышцы и заглядывать во все внутренние органы, вплоть до самого скелета. Человеческий организм казался мне сложным, непонятным механизмом. Особенно завораживал ток крови по сосудам. Бабушка Штейн только удовлетворённо кивала головой и говорила:
– Ты быстро учишься, моя девочка, очень быстро. Мне даже не верится, что можно так быстро учиться.
Я многого не понимала. Просто слепо следовала за человеком, которого любила и которому доверяла безгранично. Открытия не пугали и не путали: всё виделось мне лишь игрой, не более.