Ник стал моим ангелом-хранителем: готовил завтраки и ужины, набирал в ванную горячей воды к моему приходу, читал книги. Я с благодарностью принимала его помощь и страдала от бессилия. Именно этими долгими зимними вечерами домовой заставил меня начать изучать испанский язык.
Я капризничала, словно ребёнок, но в глубине души понимала, что именно эти уроки поддерживали во мне хоть какое-то подобие духа. Постепенно я втянулась и вскоре уже получала удовольствие. Когда совсем уставала, Ник читал вслух произведения Лопе де Вега на испанском языке. Я вслушивалась в декламацию домового и на время забывала о холоде.
В один прекрасный день организм не выдержал, и я свалилась с ангиной. Температура поднималась до сорока, становилось то жарко, то холодно. Я жутко кашляла, задыхалась и хрипела. Ник взял на себя обязанности сиделки: менял компрессы, заставлял пить таблетки, мерил температуру, поил чаем с малиной и лимонами, насильно заливал бульоном.
Однажды ночью мне стало совсем худо. Температура застыла на сорок одном градусе, озноб сотрясал измученное тело. Словно в тумане помню этот кошмар. Помню, как Ник шептал успокаивающие слова, а голос его становился всё глуше и глуше, напоминая размеренный шум прибоя. Затем я, словно сквозь туман, услышала его взволнованный крик:
– Нет, Мария, нет! Не смей уходить, ты слышишь?
А всё, что случилось потом, долгое время считала нереальным, будто за чертой сознания, сном.
Я вынырнула из темноты. Резкий свет больно ударил по глазам – неестественная белая вспышка, молнией застрявшая в висках.
Возле дивана, на котором я сотрясалась от озноба, полукругом стояли зажженные свечи. Внутри полукруга – силуэт высокого мужчины, который, раскачиваясь, пел песню на непонятном языке. Его голос, низкий, но звучный, вибрировал, переливался, как волны.
Ломался ритм, сложная мелодия без конца менялась, но голос выводил её легко, страстно. Казалось, воздух дышит пением. Потом песня внезапно оборвалась. Мужчина, шагнув вперёд, переступил через свечи, обернулся и задул их одним дыханием. Крепкое, необыкновенно горячее тело прижалось к моему, даря наконец-то благодатное тепло. Я теснее прижалась к этому горячему источнику и провалилась в тёмную, но восхитительно-успокаивающую бездну.
Очнулась утром. Тело ныло, словно побитое. Каждая мышца вопила о боли. Но я была жива. Более того, наконец-то не мёрзла. Я чувствовала ужасную слабость: голова кружилась, перед глазами всё плыло; не могла поднять даже руку.
– Ник, где ты? – прохрипела осипшим голосом.
Протяжно скрипнуло и появилось кресло.
– Маша, ты очнулась, – голос домового звенел радостью и облегчением. Удивительно слышать его таким живым.
– Я совсем плоха была, да? – каждое слово давалось с невероятным трудом, будто произносила не звуки, а выплёвывала камни. Язык, распухший и пересохший, плохо слушался.
– Всё хорошо, уже всё хорошо, – бормотал он, – Потерпи немного, я принесу тебе чай.
Но когда он вернулся, я снова уснула от слабости.
Очнулась под вечер. За окном начинало темнеть. Рядом с диваном – столик с горячим чаем.
– Я уже хотел тебя будить. Давай я напою тебя.
Я слабо кивнула. Пить из невидимой чашки оказалось трудно, но забавно. Затем он попытался меня накормить. Глотать было тяжело.
– В желудок как камень упал, – пожаловалась я. – Больше не могу.
– Тебе надо есть – кожа да кости остались.
Он уговаривал меня, как маленькую, но я только отмахнулась:
– Ничего, я крепкая, не всё сразу. Помоги лучше расчесаться.
Было в этом что-то правильное и естественное. Как искупаться в тёплой мыльной воде. Ник осторожно перебирал мои волосы, разделял на пряди и расчёсывал. Аккуратно, тщательно.
Не знаю, откуда всплыла мысль, что делает он это очень умело, словно ему не впервые ухаживать, распутывать узелки, размеренно водить щёткой. Его пальцы касались кожи, и я понимала: мне это нравится. Сидеть на низеньком стульчике. Чувствовать тепло, что шло от мужчины. Наслаждаться его прикосновениями.