– Ну, хватит, перестань.
Пальцы Ника легко коснулись плеча. А я расплакалась ещё горше. Наверное, от облегчения.
– Не жалей меня, – пробормотала сжав зубы и пряча лицо в ладонях.
Он вздохнул и прижал меня к груди. И стало хорошо. Я боялась пошевелиться. Боялась, что он исчезнет. Хотелось слышать его голос.
– Где ты пропадал? – спросила глухо, слушая, как бьётся его сердце.
– Смотрел на мир, – ответил глухо. – Я… хотел прощения попросить. Не прогоняй меня больше. Там, наверное, хорошо, но я хочу быть здесь. Не хочу прятаться от солнца и бродить ночами по улицам. Я там ничто. Нет там людей, которые бы слышали меня.
– Я тоже. Накричала. Ты прости.
Он легко прикоснулся пальцами к моим губам.
– Давай забудем. Мир?
Задумчивый и человечный. Немного грустный и осторожный. Боится нарушить хрупкость мгновения. Как и я. Немного другой – я чувствовала. Но сейчас важнее было, что он рядом. Мне не хватало его. Голоса, смеха, бесед.
– Мир.
Тихонько отлепилась и поднялась на ноги.
– Ты, наверное, голоден. Пойдём, я накормлю тебя, – сказала и потянула Ника на кухню.
Его рука в моей. Почти невесомо. Ещё немного – и потеряемся, но ни он, ни я не решаемся ни крепче сжать, ни разъединить ладони. Лёгкое касание пальцев – и зуд, покалывание, и от этого так хорошо-хорошо, что хочется плакать, но я сдерживаюсь. Он рядом, поэтому я улыбаюсь. Наверное, в такие моменты у людей вырастают крылья за спиной.
Часть 2. Глава 9
Через два дня меня выписали, и я вышла на работу. Шеф встретил моё появление, можно сказать, с радостью.
– Всё вверх дном! – жаловался Юрий Владимирович. – Половина сотрудников свалилась с гриппом, дома с Володькой проблемы. Вы с ним поцапались?
– Что-то вроде того, – пробормотала, испытывая неловкость, – я его обидела.
– А, ну это пройдет, – жестковато, но в этом он весь, мой сухаристый шеф.
Работы было много. Под конец дня я заново охрипла от бесконечных телефонных переговоров и тихо ненавидела поставщиков. Какая-то пара недель тихой жизни способна расслабить: за время болезни я отвыкла от суеты, спешки, срочности. Теперь приходилось во всё это втягиваться снова.
Февраль выдался слишком плотным. Я сравнивала себя с гончей собакой – тощим животным в бесконечном движении. Ник ворчал, что я не берегу себя, а съеденная мною пища не усваивается организмом. Он беспрестанно бурчал, что я скоро умру от истощения, но я лишь отмахивалась от его мрачных «пророчеств».
Погода немного установилась. Морозы не ушли, но стали не такими свирепыми. Город стоял, окутанный снегом, словно ватным одеялом. Крыши домов, покрытые тонким слоем наста, искрились, когда выглядывало солнце. Громадные сосульки внушали восхищение и страх: их красота завораживала, но таила угрозу, поэтому я не рисковала ходить близко к домам.
По утрам дворники посыпали песком или солью скользкие дорожки, вытоптанные сотнями ног. Жизнь не замирала ни на мгновение.
После работы я иногда забегала к Иноковым, но мои визиты были нечастыми: по вечерам я стала допоздна засиживаться в библиотеке, увлёкшись историей города. Я с головой погружалась в прошлое, листая старые газеты, журналы, энциклопедии. Даты, события, исторические личности. Я жадно впитывала информацию, а потом, возвращаясь домой, делилась знаниями с Ником.
Он тянулся ко всему. Какую бы тему ни затронула, всё ему было интересно. Часто я думала: Ник – моё отражение, а может, я его. Два зеркала, что смотрят в глаза друг другу. Мы занимались испанским, читали книги, обменивались информацией.
Казалось, домовой открывал для себя незнакомый мир, складывал в себя любые мелочи. У него – острый ум, умение схватывать на лету, анализировать. Любая информация звучала в нём, как сложная симфония, когда огромный оркестр играет слаженно, рождая из отдельных партий целостную прекрасную музыку.
Огорчало одно – полное равнодушие к людям. Ник не презирал, не ставил себя выше – никакого снобизма или высокомерия. Наверное, он вообще не был способен на такие чувства, что не удивительно: домовой и сам не спешил проявлять эмоции, но уже не казался ровной полированной доской, как в самом начале.