Мысли, как испуганные маленькие лани, мчались, спотыкаясь, сталкиваясь и обгоняя друг друга. Ему таки удалось выбить меня из колеи.
Я рухнула в кресло. Всё во мне будто затормозилось. Ничего не понимала. Пустота звенела тонко, как хрусталь, грустно, как беспризорный ветер на закате. Кажется, я задремала и очнулась от позвякивания посуды. Передо мной на маленьком столике стоял ужин.
– Ешь. Ты почти ничего сегодня не ела.
Голос Ника звучал спокойно. Как всегда. Точно ничего и не было. Аппетит отсутствовал, но я покорно начала ковыряться в тарелке. Молчание давило, но говорить не хотелось.
– Завтра я еду с Антонием Евграфовичем на кладбище. К Анастасии, – выдавила из себя слова, чтобы не сидеть в пустоте.
– Да, конечно. Делай, что хочешь.
Покорно, без эмоций. Может, он всё-таки робот?
Не знаю, какой дьявол в меня вселился, а только я в сердцах швырнула ложку. Ударившись о край столика, она соскочила на пол. Хоть какой-то звук – живой и настоящий!
– Я тебя придушу! – взвизгнула, не узнавая ни себя, ни собственного голоса.
– С большим удовольствием подставлю тебе шею, Маша.
Почувствовала, как голова домового легла мне на колени, и я сдулась. Захотелось погладить его по голове, как маленького. Непроизвольно сжала руки в кулаки.
– Я не хочу ссориться, – проговорила устало. – Прости меня за всё. Я не права.
– Я тоже, – голос Ника звучал тихо, еле слышно. Его дыхание проникало сквозь ткань джинсов.
Неожиданно я всхлипнула и слёзы закапали часто, как внезапный дождь.
– Ну что ты, Маша, не надо, – бормотал он и вытирал ладонями мои щёки. И голос… такой человеческий, тёплый, как его ладони. Я сползла с кресла.
Мы сидели на полу, обнявшись, как потерянные дети. Он успокаивал и бормотал какие-то слова. Похлопывал по спине, как будто убаюкивал, заставляя забыть обиды и непонимание. Затем я примостилась у него на коленях и дышала, прижавшись щекой к груди.
Рука жила своей жизнью: поднялась и прикоснулась к лицу Ника. Я провела ладонью по щеке. Тёплая кожа. Гладкая-гладкая. Никакой бороды, лохматости или щетины. Пальцы помнили: однажды я уже касалась его. Разве можно остановиться? Я ощупывала, как слепая. Крепкий подбородок, большой рот, горячие губы, высокие скулы. Пушистые ресницы и длинные брови. Высокий лоб. И ни единой ямочки, шероховатости или изъяна.
– Надеюсь, тебя не напугала моя волосатость? – прошептал домовой. Лёгкая ирония и чуть дрогнувшие в улыбке губы.
Я замерла и закрыла глаза от неожиданности. Сердце грохотало в ушах, заглушая тихий смех Ника. Хотела встать, но его руки удержали меня.
– Посиди ещё немножко, – попросил, осторожно убирая прядь с моих глаз. – До волос ты так и не дошла, - и, взяв мою ладонь, потянул к голове. – Только не пугайся. – предупредил, но я всё же вскрикнула: пальцы пробежались по гладко зачёсанным наверх волосам и наткнулись на косу. Толстый канат. Ухватила рукой и потянула на себя. По длине почти как у меня.
– М-м-м… – протянула невразумительно.
Тихий смех летел в ответ, согревая
– Надеюсь, не показался тебе страшным?
– Я тоже на это надеюсь, – улыбнулась я и поднялась на ноги. – Всё, на сегодня откровений хватит. Как говорит Антоний Евграфович, всего должно быть в меру, иначе события теряют свою остроту и свежесть.
Так приятно слышать его смех. Знать, что размолвка в прошлом. Дышать легче, как будто разжалась пружина внутри и отпустила сердце.
– Я проголодалась, – призналась застенчиво.
– Я тоже. Ничего не ел целый день.
– Переживал.
– Переживал, – легко согласился Ник.
Мы ужинали на кухне. Ели прямо из кастрюли. Смеялись и шутили. Словно ничего не случилось.
* * *
Утром я проснулась пораньше. В десять должен заехать Антоний Евграфович. Ник уже колдовал на кухне. Неутомимый мой домовой. Не понятно, когда он отдыхает. Спит мало. Делает много. Никогда не выказывает усталости. Никогда не болеет – я специально интересовалась. Хотя какие могут быть болезни у домовых?