По дороге назад мы молчали. Старый аристократ был подавлен. Видимо, встреча через столько лет оказалась слишком тяжёлой. Его лицо осунулось и словно постарело. Глубокие морщины избороздили высокий лоб и вертикально пролегли на впалых щеках. Старик походил на дряхлую нахохлившуюся птицу, что уже никогда не поднимется в небо.
Я украдкой поглядывала на молчаливого спутника и чувствовала волны жалости и сожаления, что разрывали меня изнутри. Хотелось плакать и просить у него прощения, ведь я знала, что Анастасия умерла из-за меня.
Словно почувствовав мое состояние, Антоний Евграфович успокаивающе сжал мою руку:
– Всё хорошо, Мариночка, всё хорошо. Я рад, что ты была со мной. Ты – частица Анастасии. И это главное. Она не зря прожила жизнь и оставила после себя не только память, но и нечто более драгоценное – свои мысли и надежды, воплощенные в тебе.
Я с сомнением покачала головой:
– Не знаю, уж такая ли я ценность. Человек, как все.
Старик пристально посмотрел мне в глаза.
– Человек – да. Но не как все. И ты прекрасно это знаешь.
Возразить я не успела: машина притормозила возле моего дома. Мы молча вышли, жадно глотая свежий воздух.
Домик встретил нас теплом и уютом. Антоний Евграфович пристально рассматривал всё, что попадалось ему на глаза, словно пытался запомнить каждую мелочь, пусть и незначительную. Проводя пальцами по корешкам книг, он кивал им, как старым знакомым.
– Здесь всё дышит ею, – выдохнул старый аристократ, – Бог мой, её нет, она в земле, а тут каждая пылинка шепчет о её существовании. Я словно во сне… Точно маленький мальчик, каким был когда-то. Мариночка, никогда человеку не понять смысла жизни. Родился, умер, и вновь воскрес в ком-то… И каждый раз – это новое чудо.
Я молча смотрела на мужчину, и тугой комок в горле таял, изливаясь горячим потоком слез. Выцветшие бледно-голубые глаза скользнули по моему лицу с пониманием.
– Плачь, Марина. Слёзы иногда могут притуплять боль… А жалость так и подавно. Ты ведь жалеешь меня сейчас. И, Бог свидетель, мне нужна твоя жалость.
Старик протянул дрожащие, узловатые руки, и я, уже не сдерживаясь, прильнула к его несгибаемо-худому плечу, заливаясь ещё горшими слезами. Странное дело: я чувствовала неизмеримое облегчение, как будто эти слёзы смывали с души горечь невосполнимой утраты, прошлые беды, неудачи и поражения. Я и не заметила, как успокоилась; он будто вдохнул в меня новые силы.
– Пожалуй, пойду, – прервал молчание он, – ты, я надеюсь, не будешь против, если я иногда буду навещать тебя. Мы ещё о многом поговорим.
– Ну что вы, буду только рада. Да вы не спешите, давайте посидим, выпьем кофе или чаю.
Я спешила, глотая слова, сбиваясь с мысли. После слёз я была взволнована, взбудоражена. Антоний Евграфович медленно покачал головой:
– Слишком много впечатлений и потрясений в один день. Я должен всё это пережить. Сам. Надеюсь, ты не обидишься на старика?
– Ну что вы, – прошептала, успокаивающе сжимая руку человека, который за короткое время стал родным.
Я проводила мужчину до самой машины и долго смотрела вслед, словно пытаясь осмыслить, что нового появилось во мне. Будто лопнула какая-то плотина, разрушилась преграда. Только я ещё не понимала, что все это может значить.
Я совсем продрогла: вышла из дома, не одевшись. Холод привел меня в чувство, и я направилась домой.
На пороге я опять наткнулась на Ника. Его горячие ладони нежно обхватили мои заледеневшие руки.
– Ну что с тобой делать? Выскочила раздетая, торчала на улице почти час, закоченела. Не хватало, чтобы ты опять подхватила простуду.
Я уткнулась в плечо домового, пытаясь дыханием согреть озябший нос. Меня била крупная дрожь.
– Не ворчи, моя преданная нянька. Я сейчас согреюсь, и болеть не собираюсь ни капельки.
Он вздохнул и заключил меня в тёплые объятия, И я, согреваясь, расслабилась. Тепло и сила его тела странно успокаивали меня; казалось, что согревается не только телесная оболочка, но и душа. Это было такое сладкое, такое забытое чувство.
Плача на плече старика, я чувствовала, как сходит с моей души грязь, боль, надломленность. Я получила своеобразный катарсис – очищение от боли прошлого. Не знаю, почему произошло именно так, а не иначе. И теперь, стоя в объятиях домового, я чувствовала, как что-то сладкое, совершенно новое шевельнулось в сердце. Словно жизнь начиналась с чистого листа. Чистого до невозможности, девственно непорочного.