— Тебе плохо? Я услышала шаги, но ты не позвонил. Я решила выйти…
Жена испуганно подталкивала его вперед, пытаясь нащупать пульс. Еле передвигая ноги, Павлов прошел через прихожую и опустился на продавленный диван. Он не помнил, чтобы когда-либо раньше ему доводилось испытывать такую тоску. Никогда больше не появится гном в башмаках с загнутыми носами — в этом он был уверен. Наконец-то гном подарил ему себя. Но Павлов еще не знал, какая сила передалась ему. И не мог знать, что почувствует в те минуты, когда мир перестанет быть таким, каким он хотел его видеть.
Павлов поднял голову и заметил, что жена с тревогой наблюдает за ним.
— Теперь я знаю, что значит «смочь», — прошептал он. — Я знаю, что ты хотела сказать. Я перестану жить в призрачном мире.
Жена поднесла руку к губам. Она боялась, что не в силах почувствовать того, что испытал ее муж в минуту, когда решился изменить свою жизнь.
— Для меня другие… — начала она, но не договорила.
Она подошла и прижалась к его груди.
Перевод Т. Прокопьевой.
Я услышал свои слова
Едва ступив в полутьму этого нового заведения, я сказал себе: «Если случится здесь со мной что-то странное, потом, на дневном свету, это покажется сном». Мрачные отсветы падали на столики и на людей, на миг меня охватило чувство, будто их согнали насильно и сам я сюда пришел против собственной воли. Впрочем, путаясь в невидимых ступенях, я и вправду уже не помнил, зачем я сюда вошел, все внимание уходило на то, чтобы сохранять достойную позу. Какой-то официант поощрительно меня подтолкнул, оказывая деликатную помощь. Я уселся за столик на двоих, вынул пачку сигарет и спички, закурил торопливо. Ничего особенного — столики, тесно составленные, бар, люди, пьют и разговаривают. Сумрачное освещение, странно все изменяющее, — вот что всех нас сближало. Незначительная вроде подробность, и… человеку даруется чувство, что он среди избранных. Черной тенью, исструившейся из этого воздуха, приблизился официант. Эти люди, как проводят они обычно свои досуги? Там, на дневном свету, я таких никогда не встречаю.
— Не слишком ли для нашего городка шикарно? — спросил я, делая рукой неопределенный жест.
— Отчего же? — обиделся официант. — Мы что, не имеем права?
Я взглянул на него изумленно. Чинно услужливая поза — и такие слова. Он защищал свою обстановку, не поняв того, что вопрос мой, в сущности, был комплиментом, предназначенным ему, а через него и всему прочему тут — непривыкший всегда желает умилостивить.
— Рюмку водки, — сказал я, с облегчением вспоминая о самом естественном. — И томатного сока.
Официант исчез.
Через несколько минут глаза мои приспособились к освещению. Я наблюдал за людьми, прибывающими вслед за мной: путаясь в ступеньках, все они делали вид, что производимое ими впечатление их вовсе не интересует. Особенно забавными мне казались одинокие мужчины с каменным волевым выражением, они несли это выражение сюда, где никто не знает их настоящих лиц, шли сюда поиграть в благородное пиратство, давно уже отыгранное в мечтах. В таком баре кому только не разносится выпивка — прожигателям жизни, морским волкам, да мало ли кому еще — роль и декорации каждый себе выбирает по вкусу. Препинаясь в ступеньках, одинокие мужчины берегли заготовленную маску, словно сосуд с драгоценной жидкостью.
Вид входящих, их неловкость явно доставляли мне удовольствие, в конце концов это заставило меня устыдиться. Перед тем как отвести от входа глаза, я увидел, что порог переступает Марин Петров, уволенный из горсовета начальник, — личность, известная в нашем городе. На его счет мне позлорадствовать не пришлось — он одолел ступеньки увереннее других. Когда только успел освоить и это место? Я следил за ним, внимательно и почему-то с нарастающим беспокойством. Он шел не оглядываясь, через несколько секунд остановился передо мной и, указывая на пустой стул, спросил:
— Можно?
До сих пор помню, как сгибал он колени — напротив меня как бы усаживалось все, что отложилось в моем сознании от слухов об этом человеке: труднодоказуемые кражи, незаконные увольнения, виллы, возведенные на казенные деньги. Слухи зародились еще в ту пору, когда он, улыбаясь, выходил из черной служебной машины, и набрали силу после того, как, уже уволенный, угодивший под следствие, он по-прежнему пересекал улицы неколебимой походкой или громко хлопал дверцами собственного автомобиля. Мне случалось пересказывать и даже преувеличивать слышанное, не зная точно зачем. Я держался твердого мнения, что Петров достоин презрения, и теперь только, когда он усаживался напротив меня, осознал, что произносил свои обвинения механически, как и прочие, раздраженный тем, что он не пожелал себя почувствовать униженным. Дух дорогого одеколона и дорогого табака, подтянутость и энергичность во всем: в повороте головы, призывающем официанта, во взгляде на столик, контролирующем чистоту, в жесте руки, потушившей начинающийся кашель, — такое не могло не производить сильного впечатления. Но впечатление это продолжало сочетаться с какой-то, я бы сказал, подкожной неприязнью — действия этого человека входили в порядок, отличный от порядка моих действий, помещали его среди людей другой категории.