Высказав себе это, я поднялся. Все глядели на меня и молчали.
Я знал, меня провожают взглядами. Шествовал твердым шагом, машинально огибая столы. В сознании смутно маячило атавистическое представление о героизме — тела погибших на поле брани, вот одно из тел приподнимается… Добрался до входа, ступил на улицу. Блеснул навстречу дневной свет…
Кто-то похлопал меня по плечу. Оглядываюсь. Бывший начальник с приятелем уходят тоже.
— Может, доведется еще выпить вместе, — сказал мне Марин Петров. — Люблю приличных людей.
Мысль о дожде, прошедшем недавно, отлетела молниеносно. Все же он меня не забыл… Однако при чем же тут «приличные люди», выходит, мы похожи, но я же совсем другой, я чуть было не грохнул кулаком по столу…
— Конечно, — ответил я. — Очень рад, что мы познакомились.
Уж не начну ли я сюда похаживать, в самом деле?
Перевод Н. Смирновой.
Невидимый мир
Жду на остановке троллейбуса, напротив — Музыкальный театр. Поднимаю воротник плаща, постукиваю ногами. С неба сыплется какая-то морось — не снег, не дождь, ноздри полнятся студеным туманом.
Неприятно, до такой степени неприятно, что начинаю себя презирать. В голове пусто, мозг парализован внешними ощущениями. Неужели целые минуты жизни уходят на постукиванье ногами? Что минуты, не под знаком ли плоской видимости тянутся все мои дни?
Стою потрясенный — осознавший собственную обыкновенность. С давних-давних пор, с самого начала ее накопления, я не высказал ни одной оригинальной мысли. Когда-то не хотел, а после уже не мог. Долгий процесс. Кто ты есть? Каждого настигает этот миг. Женщина говорит себе: «Я старуха» — и пробуждается от долгого сна. Потонуть, исчезнуть, скрыться под землей…
Гляжу вниз.
Поблизости от меня лежит листок, нежной, причудливо удлиненной формы. Меня пронзает его чистота — никем не растоптанный, не забрызганный грязью. А вокруг прохожие, толчея людская… Озадаченный, окидываю глазами деревья, ближайшие и те, что подальше. По веткам дрогнут последние листья. Но такого нет, ни одного такой странной формы…
Стоит задуматься — видел ли я вообще в нашем городе дерево с подобными листьями? Может быть, чистенький пришелец прикочевал сюда вместе с ветром? Что проку задавать себе такие вопросы — я никогда не оглядываюсь на деревья.
Снова всматриваюсь в листок, возмущенный собственным интересом к нему, — ропотом отзывается моя проектантская сухость. Отдергиваюсь назад, чтобы создать вокруг листка свободную зону: пусть кто-нибудь пройдет по нему и растопчет. Он на видном месте, на самом краю тротуара, на воображаемой линии, соединяющей троллейбусную остановку, где я стою, и трамвайную перед театром. По ней непрестанно бегают туда-сюда люди.
Изумление мое нарастает постепенно, вытесняет, затапливает все остальное. Через пятнадцать минут (пропущены три троллейбуса) мне кажется уже, что листок скрывает в себе загадку. Люди его обходят, перешагивают даже и все еще не наступили на него. А обувь у всех такая грязная — краешка каблука довольно, чтобы его изувечить.
Чем дольше я смотрю на листок, тем сильнее притягивает меня его чистота. Непродуктивное воображение пытается ему подобрать в сравнение нечто нежное — девичье лицо или плод, нет, не то. Самое важное, что меня держит здесь, ускользает от определения.
Еще пятнадцать минут — листок по-прежнему невредим. Я начинаю пугаться, тосковать по своей обыкновенности, как по крепости, в которой можно укрыться. Ноги у меня коченеют. Падает внезапно ноябрьская тьма. Но поблизости фонарный столб, и поверхность листка блестит.
Подходят и отходят троллейбусы. Мне холодно, от голода сводит желудок. Несколько шагов, и я буду доставлен домой, в тепло. Сейчас это почему-то кажется невозможным, разве что когда-нибудь после. Прошел час, наверное, прежде чем я спросил себя: «А почему бы мне не нагнуться и не поднять его? Не исследовать? Кому какое дело до меня в этой слякоти?»
Люди все так же себе бегут и бегут с поднятыми воротниками.
Приняв решение, я без особой надобности перебрасываю портфель из руки в руку, но не двигаюсь с места. Впервые устанавливаю чисто практически несогласованность между повелениями своего мозга и движениями тела. Благоразумно сваливаю вину на продрогшие конечности. Надо бы подсогреться.