Когда мы пришли в больницу во второй раз, все показалось мне немного другим. Я постарался за несколько минут очистить свои впечатления от многолетних больничных наслоений, взглянуть на обстановку глазами сына. Была ли в этом необходимость? Не поддавался ли я снова пристрастности? Еще один момент, к которому мне надо будет вернуться в следующие дни. Первое мое впечатление — размеры здания не соответствовали величине городка, больница была слишком большая. Я предположил, что в нее поступает много больных из окрестных сел. Мы уже зашли за ограду, построенную только наполовину; как в первый, так и во второй раз мы не увидели во дворе ни одного человека, и не знаю уж почему, но незаконченность ограды показалась мне от этого фантастически закономерной. Сослуживец сказал сыну:
— Случай с вашей матерью — не единственный. На автостанции и другим пассажирам становилось плохо, да и на улицах города, и катастрофы бывали — главным образом с софийскими машинами. Я даже говорил жене: «Может, здесь в воздухе что-то носится?»
Больница была выкрашена белой краской с заметным мертвенным оттенком. Чьих это рук дело?
Лишь когда мы поднялись на лифте на верхний этаж и вышли на площадку перед отделением, мы увидели вокруг людей. Приближался час воскресного приема посетителей, но некоторые пришли раньше. Три больные разговаривали со своими близкими и, вероятно, ждали момента, когда смогут повести их в свои палаты. Дверь была заперта изнутри, и мы позвонили. Сестра не появлялась. Мы снова позвонили, я обернулся, оглядывая площадку. По странному совпадению все три больные разговаривали с военными. Та, что стояла дальше всех, у окна, держала за руку офицера, но наше присутствие мешало ей, и она почти каждую секунду меняла позу. В нескольких метрах от них девушка гладила по голове долговязого стриженого солдата — тот одеревенел под предполагаемым взглядом офицера у себя за спиной. Ближе всего к нам стояли двое посетителей — старшина и юноша, на вид ровесник сына, а с ними больная — пожилая женщина. Ни ее, ни двух других больных я раньше, в группе, не видел. Характерный звук ее голоса мгновенно скользнул в мое сознание, и там профессиональный механизм зарегистрировал его как важный симптом; это был звук холодного мелкого дождя в безветрие — тихий, монотонный, без всплесков и порывов. «Гнусная погода, — говорят люди, — не поймешь, отчего так тягостно на душе». Голос, невозмутимость которого внушает: «Все в порядке, все в порядке, неприятность? — ничего, пустяк; другая неприятность? — то же самое», а в сущности, ведет тебя куда-то туда, где наши отношения уже ничего не значат… «Так завтра экзамен», — сказал голос. «Да, мама, самый трудный». — «Сдашь. А вообще как живешь?» — «Да как… нормально». — «Ну хорошо… А ты?» — «И я… нормально». — «Ну хорошо».